Каторжанка

Дом спал, и меня никто не хватился. Даже ужин оставили на серебряной изящной тележке возле двери моей комнаты. Холодный, черт побери, но поесть — и сразу спать, желательно не раздеваясь.

Я так и сделала. Еда была вкусной, несмотря на то, что давно остыла, мясо — свежим и мягким, пожалуй, холодным оно было аппетитнее. Воздушный хлеб, приятно хрустящие на зубах овощи — да мне еще повезло, иронично подумала я, вспомнив книгу про средневековье, которая мне попадалась как-то в связи с попытками погрузиться в историю парикмахерского искусства. Вот уж когда жирное несоленое мясо, разбавленное вино вместо чистой воды, а пить воду как она есть — обречь себя на скорую гибель.

Я как крестьянская девка облизывала озябшие пальцы. Горячая пища согрела бы, но где уж тут выбирать.

Наталья убирала шпильки из моей косы, снимала с меня верхнюю одежду, а я размышляла: о какой силе говорила она — о силе браслета без огромного драгоценного камня, и умоляла меня не думать… о чем? Что она имела в виду? Где моя голова, где проклятая память, или эта дуреха Аглая ее при своем разуме не имела?

Браслет, да, похоже на то, Наталья смотрела на улице на мое запястье. Я сейчас тоже взглянула, задрав рукав лонгслива: еле заметный отпечаток, и он действительно напоминает след от этого браслета.

Браслет, камень, которого нет, и сила, которой я лишена и о которой не стоит и заикаться. Сила… лихо… колдовство? Тогда объяснимо, почему местная церковь мне крайне не рада, и еще предупреждение стражника — «не попадайся графине на глаза, байстрюка не выносишь».

Все-таки колдовство. Головоломка сложилась?

«Завтра», — пообещала себе я, забираясь в постель и выпихивая из-под одеяла одежду. Завтра я приду на Тронный Двор. Ведьма я или нет, завтра либо моя смерть, либо спасение.

Я думала, что не усну. Состояние было кошмарным — обрывки мыслей, отрывки новых для меня впечатлений — люди, город, казнь, тюрьма, мой муж, но потом я зарылась лицом в подушку — и, кажется, я плакала — и закрыла глаза, сказав себе: «Может быть, завтра я очнусь в больничной палате».

Наверное, это меня спасло. Я провалилась в сон моментально, в сон спокойный, размеренный, без кошмаров, и когда меня затрясла чья-то рука, я обрадовалась.

Зря.

Вспомнила я не сразу — где я, кто склонился надо мной, а вспомнив, рухнула в бездну отчаяния. Ничего не исчезло, все это здесь. Мир, казнь, муж, отец и клятая от рождения маленькая графиня.

— Ваше сиятельство, поднимайтесь, — шептала Наталья озабоченно. — Поднимайтесь, я вещи пока ваши сложу.

— Тронный Двор, — кивнула я, садясь на кровати и тревожно вглядываясь в окно. Там была непогода, и толстая ветка с силой стучала о деревянную раму. Может, и стекло разобьет. Но мне надо идти, что за апокалипсис бы ни творился и что бы на Тронном Дворе меня ни ждало. — Скоро рассвет?

— Рассвет и казнь, ваше сиятельство, — ответила Наталья, и мне показалось, что она плачет. — Затемно к нам пришли, казнь утром, пока еще и нет никого. Боятся, что шторм усилится, тогда уже не уплыть. И казнь сейчас, и отправитесь вы сейчас, его сиятельство повелел собрать вас… голубушка вы моя! Звездочка моя ясная!

Наталья побросала вещи, которые подбирала возле кровати, и с воем повалилась в ноги передо мной.

— Да что же творится такое, заступник Всевидящий! Родную дочь на гибель верную за силу ее великую! Прости, прости, матушка, прости меня, дуру грешную! Век молиться буду за звездочку мою! — рыдала Наталья, а дверь моей комнаты дважды сотряслась от удара.

А я ведь имею возможность потребовать, чтобы она следовала за мной, подумала я. Но имею ли право? Она — моя собственность, но она — человек. Поможет ли она мне в изгнании или сделает так, чтобы моя жизнь стала вовсе невыносимой?

За окном взвыл как спятивший ветер. Тем, кто стоял за дверью, надоело слушать стенания Натальи, и они бессовестно вломились ко мне: монах, которого я вчера видела, высокая худая женщина в подобии рясы и еще одна женщина, судя по одежде, служанка. Наталья разом перестала причитать как над покойником, подняла голову и одними губами произнесла:

— Не выжить вам без него. Спрячьте.

И я почувствовала, как в мою руку легло что-то теплое и очень тяжелое.

Глава шестая

Я вышла в студеное темное утро, и улицы выстилал туман там, куда не добирался стылый ветер. Серые клочья прятались по углам, скрывая всех и вся, и у меня родилась мысль о побеге.

За какие-то полчаса с момента, как я открыла глаза, все мои прожекты пошли прахом.

Священник велел мне встать на колени, его не смущало, что я толком не одета, он даже не отвернулся, пока новая служанка набрасывала на меня накидку. Он помахал надо мной руками и прочел краткую молитву — я не разобрала его бубнеж, я и не слушала, только сжимала что-то тяжелое и теплое в кулаке и думала, как это надежно и незаметно спрятать.

Священник ушел, забрав с собой Наталью, и больше я ее не видела. Вторая служанка начала собирать мои вещи, монахиня вручила мне грубое темно-серое рубище, смотря на меня с сочувствием и явно не понимая, откуда радость на моем лице. Одежда теплая! Я пальцами ощущала, что она из той же шерсти, что и мои гетры, панталоны и лонгслив. И я позволила служанке натянуть на себя рубище, оказавшееся вполне удобным платьем, а затем она кое-как подколола мне косы, оставшиеся нерасплетенными с вечера.

Затем монахиня увела и меня, и оставшееся время я провела в молельне. Опять бубнеж, опять стояние на коленях, причем монахиня и священник стояли на ногах, и занята я была не молитвой, а тем, что впитывала тепло, как земля воду. Когда же еще я смогу согреться и что мне делать теперь?

Ни священник, ни монахиня не дали понять, что со мной что-то не так. Руку совать в огонь возле статуи Всевидящего меня не просили, и я воспользовалась тем, что на меня наконец никто не смотрит, и опустила подарок Натальи за пазуху. Я так и не рассмотрела, что это, он провалился к поясу и застрял там, я ощущала тепло и тяжесть при каждом своем движении. Молитва закончилась, священник дал мне маленький позванивающий мешочек и завернутый в тряпку кусок хлеба — довольно большой, но сыт не будешь. Меня вывели в зал перед главным входом, пришла служанка и, накидывая на меня мой бабий плащ, шепнула:

— В сундуке, ваше сиятельство. Храни вас Всевидящий.

Я благодарно улыбнулась. Эту женщину, скорее всего, мой отец приставил следить за Натальей, но она пренебрегла его указаниями и сложила все, что я приготовила в дальний путь, в сундук. Может, Наталья успела ей что-то шепнуть. Я хотела на это надеяться…

Отец не пришел со мной проститься. Мешочек я сунула за пазуху, хлеб передала монахине, она не возражала. Открылись двери, и я под конвоем служителей Всевидящего вышла к двум ожидающим меня стражникам.

Ни экипажа, ни завалящей телеги, только сумрак, ветер, холод и туман из углов.

Побег.

Да, у меня лишь немного денег и подарок Натальи. Она сказала — я не выживу без него, значит ли это, что в этой вещи — моя сила? Что за сила, как работает — в моей памяти не было ничего. И тело ничего не подсказывало, кроме как напоминало, что тяжелая теплая штука стала еще горячее. Она работала как грелка, и я не мерзла, спокойно шла, невзирая на ледяной ветер.

Так вот как Аглая справлялась с холодом? Моей внезапной нетерпимости к климату очень удивилась Наталья, привыкшая, что графиня не трясется даже в тонкой шелковой тряпке. Это действие моей силы, моего колдовства или штуки, которая жжет теперь уже в полную силу мой живот?..

У меня есть еще драгоценности — в сундуке, но где он, я не знаю. Возможно, его давно увезли и сейчас грузят на на корабль. У меня есть ноги, подарок Натальи и мой собственный дар, и желание жить. Нет паспорта, почти нет денег, нет понимания, куда бежать и что делать. Была не была? Надо дождаться подходящего уголка с укромным туманом. И поскорее, пока не ушли утренние сумерки.

Роба, которую на меня нацепили, не доставала до земли сантиметров десять. Я была одета уже не как аристократка, а как простолюдинка, и в этом были сплошные плюсы: одежда не продувалась ветром, не стесняла движений, позволяла относительно беспрепятственно передвигаться. Вокруг нас не было никого, если не считать попадающихся иногда извозчиков, редких прохожих — молочников или возвращающихся досыпать повитух, и далеких городовых, или как здесь назывались местные полицейские. Мы никого не интересовали.