Две любви Саныча

Но Саныч постарался! На голове ярко-красная бейсболка, на пузе майка желтая, поверх нее зеленая рыбачья жилетка, внизу какие-то пузырчатые штаны испуганного цвета. Живот перетягивает поясная сумка, в руках брякают четки. На шее золотая цепочка с половинкой разрубленного сердца (вторая половинка у Ларисы), под козырьком бейсболки глухое забрало солнцезащитных очков. И завершают образ мачо лаптеобразные кроссовки на гусеничной подошве. Не то американский шериф на рыбалке, не то рыночный торговец с далеких южных стран. А в общем, дурак дураком.

Я как только взглянул на эту красоту – понял: зря идем. На такое может клюнуть разве что пьяная Баба-яга. Наши же привереды попросту тебя не заметят, как будто тебя на свете нет.

Но я ничего не сказал. Сам виноват, не уточнив смысл слова «понаряднее». Саныч в своем токсикозном состоянии все понял буквально – и вот нарядился. Ответственно подошел к делу, в чем же его упрекать?

К тому же, судя по горделивому выражению лица, он был очень доволен собой. И спросил даже, окинув себя сияющим взором:

– Как, нормально?

– Вполне, – отвернулся я. – Сигареты возьму.

Ладно, пойдем. Настрой-то выпить никуда не делся. А про другое лучше не думать. Спишем все на «бабы-дуры, совсем оборзели, не подступиться». Не очень красиво, согласен, но чем-то надо себя оправдать?

«Хуторок» встретил неотзывчиво. Пятничным вечером ожидалось некоторое движение. А тут – музей восковых фигур. За ближним к дверям столиком чей-то день рожденья кисло мусолился двумя семейными парами, отражаемыми друг другом, как зеркалом. Юные влюбленные в углу поверяли свои тайны двум полупустым пивным бокалам. Бармен, укачанный стойкой, тихо дремал на ее груди.

Нужный элемент отсутствовал, как мы ни вглядывались в темные закоулки зала.

– Лето, – сказал я. – Все на природу едут.

– Наверное, – хмуро отозвался Саныч.

И покосился на выход.

– Еще рано, – промямлил я. – Подтянутся.

– Угу, – мыкнул Саныч, перебирая что-то в кармане.

– Может, на улице посидим? – предложил я.

Домой не хотелось. Как здесь ни тоскливо, но дома еще хуже. Здесь хотя бы есть ожидание события. Дома вообще ничего нет.

– Давай, – рванулся к выходу Саныч.

Я думал, совсем убежит. И я бы его понял.

Нет, задержался.

Снаружи была пристроена открытая терраска на четыре столика, огороженная плетнем. Днем туда лупило солнце, и обычно она пустовала. Но сейчас солнце медленно уходило за дом, террасу по диагонали рассекала пыльная тень, и ближе к стенке можно было сидеть, даже и не слишком потея.

Там мы и пристроились.

– Может, в другое место пойдем? – спросил я, страхуясь от будущих упреков.

– В какое? – скептически посмотрел на меня Саныч.

Верно, вряд ли в другом месте будет лучше. Тут хотя бы люди ходили по улице, создавали иллюзию присутствия. И птички летали – тоже компания. И машины гудели – уютно. Да и, главное, выпить уже хотелось. Куда тянуть?

– Ну что, тогда как обычно? – спросил я.

– Надо было пузырь с собой взять, – сказал Саныч. – Не догадались…

– Возьмем, – кивнул я, чувствуя прилив деловитости. – Магазин рядом. А пока для затравки закажем ихнего. Чтоб потом не придирались.

– Давай, – вроде как расслабился Саныч.

Через полчаса тень стала гуще, а листья на деревьях ярче и значительнее. К тому же произошло важное событие: Саныч снял очки. Голубые его глазки смотрели на мир более оптимистично, чем я ожидал.

– Снял бы ты и кепку, – сказал я. – Тут тени и так хватает.

В сущности, мне было все равно. Рядом из нужных людей никто не появлялся, так что надобности в коррекции образа не имелось.

Саныч посмотрел на меня и неожиданно снял бейсболку. И сразу выявился основательный мужчина, а не ряженый неизвестно кто.

– Наливай! – сказал он решительно.

– Есть! – сдвинул я каблуки.

Но веселья не получалось. Поднимали рюмки мы исправно, в отработанном годами ритме. Сиди мы в гараже, трещали бы без умолку. А тут роняли скучные фразы и тут же окуривали их дымом, как докучных насекомых, чтобы побыстрее отогнать и забыть.

Почему не клеился разговор? Место не располагало, да. Но дело было не в месте. Саныч тосковал, я видел. Лицо тяжелело у него не от водки, а от груза желаний. Он грустил по женщине, которую хотел.

Я знаю, как это, грустить по женщине. Хочется трогать ее руками. Хочется смотреть, как она раздевается. Хочется ласкать ей грудь. Хочется любить ее жгуче и долго и знать, что это никогда не кончится. И слышать ее запах, как запах самой жизни.

А мы сидели в пыли и жаре и пили водку. И непонятно, зачем вообще забрели сюда, два безоружных зверолова. И Саныч грустил. Хотя крепился и даже взглядом не упрекал меня.

Потом вдруг рядом возникло какое-то движение. Я обернулся.

За соседний столик уселись две женщины. Я только глянул – и увял. Ситуация напомнила старинный анекдот: я столько не выпью.

Одна была маленькая и суетливая. Ее симпатичная мордочка ведьмы была словно в мелкой шелухе от морщин, особенно пугающих, когда она смеялась. Другая была молода и толста до первобытного бесстыдства. В темном длинном платье она расширялась книзу, как пирамида, и лицо ее напоминало диванную подушку с пятнами глаз и рта. Видеть эту подушку совсем не хотелось.

Но Саныч, в отличие от меня, бросал взгляды на соседний столик хоть и без удовольствия, но и без сколько-нибудь заметных огорчений.

Я затревожился.

– Подождем кого получше, – шепнул я.

Мой друг кивнул. Но на соседний столик коситься не перестал. И даже выражение грусти как-то убавилось на его лице, сменившись налетом романтической задумчивости. В общем, ему это шло, и, если бы его одеть чуть скромнее, с ним можно было бы штурмовать вполне нестыдные высоты, – в разумных пределах, естественно.

Я отлучился в магазин, надеясь, что в мое отсутствие кто-нибудь да отвлечет внимание Саныча.

Напрасные надежды.

Пожилая ведьмочка и ее пирамидальная подруга сидели на своих местах, оживленно разговаривали, будто не обращая внимания на то, что, кроме одного грустного туриста, они на террасе одни. И за это я был им по-братски благодарен.

О чем думал Саныч, трудно сказать. Он раскинулся на стуле в позе пациента вытрезвителя, хотя был абсолютно трезв. Желание бодрило его, как нашатырь. Но и действий никаких он не предпринимал, сморенный этим вечером и своими надеждами на него.

Я открыл свежепринесенную бутылку, мы выпили, потом и еще, и еще.

Никто не появлялся. Прохожих мимо нашего плетня проходило все меньше. У машин прощальной насмешкой зажигались фары. Птицы растворились в сумерках, как капли акварели в воде.

Мы усиленно молчали и пили водку. Дамы за соседним столиком шушукались и хохотали.

Становилось завидно. Водка брала свое. Хотелось веселья и какого-нибудь сумасшествия. Даже такого, которого всеми силами стараешься избежать.

– Ну что? – спросил я Саныча. – Зовем?

Он кивнул быстрее, чем я договорил.

Я обернулся на три четверти. Хмель делал мое лицо добрее и дружелюбнее, а лица дам… Нет, лица дам оставались прежними, чуда не произошло. Но отчасти из добродушной жалости, отчасти из пьяного нахальства я вылепил вполне подходящую улыбку и показал ее им.

Соседки притихли, увидев эту улыбку.

Они все поняли.

– Девушки, а может, к нам? – без околичностей спросил я. – Или мы к вам?

Кажется, минуты не прошло, как мы сидели за одним столиком, сгрудив бутылки и закуски.

Тут же легко, как во сне, перезнакомились. Старшую звали Аня, ее подругу – Инна. Стали пить за знакомство, пошел обычный разговор. Нужды сдерживать хмель не было, задачу свою, пусть и с изъяном, я выполнил, поэтому дальше все пошло без моего участия и как-то удивительно целенаправленно.

– Что празднуем? – кажется, спросил я.

Ответа не помню. Бойко отвечала Аня, она же и вела теперь эту ладью.

Присмотревшись, я решил, что в молодости она была очень даже хорошенькая. Но, когда она встала и пошла зачем-то в кафе, открылись плоские пустоты штанишек на ее нешироком заду. Это было печально, хотя, судя по виду Саныча, печаль его как раз и покинула.