Патрик Кензи

— Понимаю.

— А ты понимаешь, как сильно я тебя люблю?

Я кивнул:

— Конечно. Ты даже не представляешь, насколько это для меня важно.

— Взаимно.

Она нервно улыбнулась и так же нервно затянулась сигаретой, дрожащей в ее пальцах.

— Ты должен сдержать данное слово. И я тебя в этом поддерживаю.

Я понял, к чему она клонит.

— Но ты никому не давала никакого слова.

— Именно. «Весь вопрос в том, кому ты даешь слово». — Она улыбнулась. Глаза у нее влажно заблестели.

— Я тебе передать не могу, до чего мне приятно, что ты цитируешь фильм «Дикая банда».

Она изобразила реверанс, но миг спустя ее лицо снова стало серьезным и обеспокоенным.

— Мне на них на всех наплевать, — сказала она. — Ты слышал, о чем говорил Дре? Он — не просто дерьмо. Он — исключительное дерьмо. Он торгует младенцами. Если бы в мире была справедливость, он бы сидел в камере, а не в теплой гостиной домика в симпатичном городке. А теперь выходит, что из-за них моя дочь в опасности? — Она указала на дом. — Меня такой расклад не устраивает.

— Я знаю.

— А я знаю, что они знают, что она в Саванне. И сегодня я буду ночевать с ней.

Я сказал ей, что уже предупредил Буббу и он уже кое-кого рекрутировал себе в помощники, но Энджи это не особенно успокоило.

— Все это замечательно, — ответила она. — Бубба — это Бубба, и он жизни не пожалеет, чтобы ее защитить, в этом я не сомневаюсь. Но я — мать. Мне надо быть рядом с ней. Сегодня же. Все равно какой ценой.

— За это я тебя и люблю. — Я взял ее руку в свои. — Ты ее мама. И ей нужна мама.

Она нервно рассмеялась и провела ладонью по глазам.

— А маме нужна она.

Она обвила руками мою шею, и мы поцеловались. На ледяном воздухе этот поцелуй казался особенно жарким.

Когда мы оторвались друг от друга, она сказала:

— В Леноксе ходит междугородный автобус.

Я покачал головой:

— Не болтай глупостей. Возьми джип. Оставишь на парковке в аэропорту. Если он мне понадобится, я его оттуда заберу.

— А как ты домой доберешься?

Я прикоснулся рукой к ее щеке, думая, как невероятно мне повезло, что я встретил ее, женился на ней и у нас родилась дочь.

— Ты можешь припомнить хоть один случай, когда я не смог добраться туда, куда мне надо?

— Ты — просто образец самостоятельности. — Она покачала головой. По щекам у нее уже лились слезы. — Хотя мы с дочкой потихоньку стараемся тебя от нее отучить.

— Я заметил.

— Да?

— Да.

Она обняла меня с такой силой, словно тонула в Атлантическом океане, а я был ее единственной надеждой на спасение.

Мы обошли дом и приблизились к джипу. Я отдал ей ключи. Она села в машину. Мы еще с минуту пристально смотрели друг на друга. Потом я отступил назад. Энджи запустила двигатель и взглянула на меня через стекло.

— Как так получается, что они могут найти нашу дочь в Джорджии, но не способны отыскать шестнадцатилетнюю девчонку в Массачусетсе?

— Хороший вопрос.

— Шестнадцатилетняя девчонка с младенцем на руках. В городке, где населения не больше двух тысяч человек?

— Иногда лучший камуфляж — это прятаться у всех на виду.

— Знаешь, если чуешь вонь, значит, где-то что-то протухло.

Я кивнул.

Она послала мне воздушный поцелуй.

— Когда увидишься с Габби, — попросил я, — сфотографируй ее и вышли мне фотографию.

— С удовольствием. — Она посмотрела на дом. — Не представляю, как я могла всем этим заниматься целых пятнадцать лет. И не представляю, как ты можешь это продолжать.

— Я предпочитаю об этом не думать.

Она улыбнулась:

— Брось заливать.

Я вернулся в дом. Дре сидел на диване и смотрел телевизор. Барбара Уолтерс с подругами обсуждали с Элом Гором проблему глобального потепления. Безмозглая блондинка с выпирающими, как у узницы концлагеря, ключицами требовала прокомментировать научную статью, в которой утверждалось, что в повышении температуры на земном шаре виноват коровий метеоризм. Эл улыбался. Он производил впечатление человека, с радостью сменившего бы свое пребывание в этой студии на процедуру колоноскопии, совмещенную с удалением зубного нерва. У меня загудел мобильник. Опять неопределившийся номер.

— Ефим звонит, — сказал я.

Дре выпрямился на диване.

— Он у меня.

— Что?

— Крест. — Он ухмыльнулся, как мальчишка. Полез к себе под футболку и вытянул кожаный шнур, на котором болтался толстый крест черного цвета. — Он у меня, детка. Можешь сказать Ефиму…

Я жестом велел ему замолчать и поднес телефон к уху.

— Привет, Патрик, паскуда.

Я улыбнулся:

— Привет, Ефим.

— Молодец я, да? Запомнил твою «паскуду».

— Молодец.

— Крест нашел?

Крест висел на груди у Дре. Черный, размером с мою ладонь.

— У меня твой крест.

Дре поднял вверх два оттопыренных больших пальца и расплылся в идиотической улыбке.

— Когда встретимся? Езжай в Грейт-Вудс.

— Куда?

— В Грейт-Вудс, говорю. Он же Твитер-сентер. Погоди секунду. — Я слышал, как он накрыл трубку ладонью и с кем-то заговорил. — Мне тут сказали, он больше не называется Грейт-Вудс или Твитер-сентер. Теперь он называется… Чего? Подожди секунду, Патрик.

— Комкаст-сентер, — сказал я.

— Он теперь называется Комкаст-сентер, — сказал Ефим. — Знаешь, где это?

— Знаю. Сейчас он закрыт. Не сезон.

— Поэтому нам никто не помешает. Поезжай к восточным воротам. Там будет вход. Встретимся около главной сцены.

— Когда?

— Через четыре часа. Захвати крест.

— А ты захвати Софи.

— Значит, ты и младенца принесешь?

— Пока что у меня на руках только крест.

— Говенная сделка получается, чувак.

— Другой не будет. Если хочешь, чтобы к вечеру субботы у Кирилла был крест…

— Тогда доктора привози.

Я посмотрел на Дре. Он то и дело сам себе улыбался и подхихикивал. Явно без медикаментов тут не обошлось.

— А кто сказал, что я знаю, где он?

Ефим вздохнул:

— Ты слишком умный, чтобы не знать, что мы знаем больше, чем говорим, что знаем.

Мне понадобилось не меньше секунды, чтобы постичь смысл произнесенных им слов.

— Мы?

— Я. Павел. Мы. А ты — часть плана, про который тебе пока знать не обязательно.

— Да неужели?

— Ага. Я играю в ее игру, а ты играешь в мою. Привози доктора.

— Зачем?

— Хочу ему кое-что сообщить. Лично.

— Мм… — протянул я. — Не уверен, что мне это нравится.

— Чувак, не беспокойся. Убивать его я не буду. Он мне нужен. Просто хочу ему лично объяснить, что мне очень хочется, чтобы он вернулся на работу. Так что захвати его с собой.

— Я у него спрошу.

— О’кей, — сказал Ефим. — До скорого. — И положил трубку.

Дре убрал крест назад под свитер, но я успел его рассмотреть. Попадись он мне в антикварной лавке, я предположил бы, что цена ему — пятьдесят долларов, не больше. Крест был из черного оникса, православный, с надписями на латыни сверху и снизу. В центре, над небольшим выступом, очевидно символизировавшим Голгофу, был выгравирован еще один крест с копьем и губкой.

— Что-то этот крест не похож на вещь, ради которой убили столько народу, — сказал Дре, запихивая крест под футболку.

— Большинство вещей, ради которых люди готовы убивать друг друга, выглядит не слишком впечатляюще.

— Но только не для тех, кто совершает эти убийства.

Я протянул руку:

— Почему бы тебе не отдать его мне?

Он улыбнулся во весь рот:

— Хрена лысого.

— Я серьезно.

— И я серьезно. — Он выпучил на меня глаза.

— Я не шучу. Я заберу его и обменяю. Какой тебе смысл рисковать своей задницей, особенно с такими типами, Дре?

Его улыбка стала еще шире.

— Ищи дураков. Можешь сколько хочешь строить из себя рыцаря в сияющих доспехах. Я на такие штучки не ведусь. Ты такой же, как все. Только и ждешь, как бы захапать крест себе. Он стоит столько же, сколько картины Ван Гога. Ты подумаешь, что надо бы поступить по справедливости, а потом будешь прикидывать, кому бы его толкнуть.