Страница 6 из 25
Пока отец не закончил бизнес-школу при университете Хопкинса – того самого, которым теперь заведовал мистер МакКалистер, обосновавшийся по соседству. Их жизнь круто переменилась, когда Роджер Лодердейл получил пять отказов о найме в местных банках, после чего блеснул смекалкой перед директором «Сан Траст» и за первые же полгода привлёк трёх крупных клиентов Балтимора в копилку компании.
За считанные месяцы отец получил повышение до финансового аналитика, и стал ценным активом для фирмы, но сидеть на среднячковой должности, пусть и с обещанными перспективами он не хотел. Против него выступали большие шишки в широких галстуках и с набитыми финансами портфелями, но у Роджера Лодердейла хранилось оружие помощнее. Двустволка – его интеллект и жажда выбиться в люди. Не пахать по девяносто часов в неделю на идиотов с раздутыми банковскими счетами и самомнением, а стать хозяином своей жизни.
О подающем надежды финансисте «Сан Траст» поползли слухи и за спиной у босса папу стали переманивать в другие места. Он подписал контракт на пять лет с «Беркшир Уоллет», после чего отправился в свободное плавание, но пока только в роли штурмана. На капитанском мостике же стоял Дункан Деневенпорт, миллионер в третьем поколении, который хотел создать свою компанию с нуля, завоевать финансовый сектор и предложил моему тогда ещё зелёному, но перспективном отцу занять место у руля. Девенпорт вкладывал в предприятие деньги, мой отец – свой ум, а покорить мир финансов лишь с одним из двух качеств никак нельзя.
И через десять лет упорного труда, пока мама отрабатывала дневные часы секретарём в юридической консультации, что работали pro bono, а в вечерние ждала мужа домой, Роджер Лодердейл сделал невозможное. Пробился на самый верх, заработал свой первый, а потом второй, десятый и двадцатый миллион. Вошёл в совет директоров, заключил сотни удачных сделок и навсегда впечатал своё имя в историю Балтимора и в головы деловой верхушки общества.
За пару лет до моего рождения родители переехали из трясущейся квартирки в Бруклин Парке в Хэмпден. В этот самый особняк, который встретил меня теперь эхом мраморных плит.
Уже много лет я не жила в этом аббатстве торжественности и заглядывала пару раз в неделю на чай, душевные беседы и материнскую нежность. Хотя мамина нежность давно перевоплотилась в мишуру, душевные беседы – в светские сплетни, а чай перестал быть просто чаем, что мы с Джонатаном любили пить в детстве. Вместо пакетиков – отборные листья с чайных плантаций у подножья Гималаев и провинции Фуцзянь. Там растёт самый дорогой чай в мире – «да хун пао», который мама нахваливает, но больше за то, сколько выложила за него у поставщика, а не за истинный вкус. Я бы лучше заварила пакетик «Бигелоу» с апельсином, хотя и вовсе предпочитаю кофе.
Я вошла, как незваная гостья, нарушая всеобщие традиции этого мира. К маме заглядывало много светских дам под надуманными предлогами. Собрать пожертвования в местный фонд «Белые ангелы», обсудить новые проекты мужей или созвать собрание книжного клуба, хотя всё сводилось к перемыванию косточек «первой леди» Балтимора – супруге мэра, обсуждению последних коллекций французских кутюрье и бахвальству новым покупкам за немыслимые суммы.
Когда-то этот дом заманивал уютом простой мебели и ароматом домашней еды. Как только я вошла, меня тут же сразил наповал блеск дорогой безвкусицы и запах очередного шедеврального блюда, о названии которого мне пришлось лишь догадываться. Меня не встретили с почестями долгожданной гостьи. Где-то в глубине дома слышался телевизор – папа любил включать фоном новостные каналы и разгребать рабочие завалы, хотя давно уехал из офиса. Мама не выплыла навстречу в дизайнерском кардигане и светлых брючках, которые бы не осмелилась носить дома ни одна среднестатистическая хозяйка. Даже Констанс не вышла поприветствовать дочь своей сварливой и требовательной хозяйки.
Каждый год пятнадцатого сентября привычный уклад дома Лодердейлов летел к чертям.
Я нашла отца там, где и надеялась. Роджер Лодердейл пусть и растерял часть волос, потрескался морщинами и округлился в районе ремня, он всё ещё казался мне медведем в костюме-тройке и золотых запонках. Атлетичный и представительный, ладно скроенный, как его итальянский пиджак, он всё же казался хрупкой чашкой за своим огромным резным столом. В полумраке кабинета, что занимал площадь трети моей квартиры в Грейсленд Парке, папа утонул в бумажках, звуках репортажей и алкогольных испарений из бокала, что примостился в пределах досягаемости его руки.
– Пап. – Негромко позвала я, чтобы не испугать его.
Подбородок тут же взметнулся вверх, глаза оторвались от записей и одарили меня светом настоящей любви. Сосредоточенная колея между бровями разгладилась радостью от встречи.
– Сара! Девочка моя. – Если что и могло заставить отца забыть о работе, так это семья. Он тут же встал, покинул свой трон и поцеловал меня в щёку. Не как мама – картинно и пафосно. А нежно, с отеческим трепетом и искренним восторгом. – Не знал, что ты зайдёшь.
– Как я могла не зайти. Сегодня ведь…
– Да, знаю. Потому сам работаю из дома, чтобы быть поближе к твоей маме.
За сорок пять лет совместной жизни мои родители пережили и бедность, и стремительное богатство, и сплетни, и битвы, и исчезновение любимого сына, но любовь к друг другу не пережили. Она всё ещё жила в их сердцах и напоминала о себе такими вот маленькими проявлениями заботы.
– Как она? – Спросила я, хотя ответ из года в год оставался неизменным.
– В спальне. – Вздохнул отец и выключил телевизор. – Не вышла даже к обеду. Констанс едва её не кормила супом с ложечки. Мама будет рада, что ты пришла. Зайдёшь к ней?
– Конечно. А позже, может, выпьем вместе кофе и поболтаем?
– Со сливками и корицей? – Улыбнулся мне отец и чмокнул в щёку ещё раз.
В силу положения своей семьи я встречала много успешных мужчин. Все они были умны и амбициозны, но каждый глубоко заблуждался в одной вещи. Они проявляли силу всегда и во всём, потому что мягкость для них символизировала слабость. Но по мне, сила мужчины как раз-таки в том, чтобы быть мягким с теми, кого любишь. Любовь – не слабость. Это сила, тараном сворачивающая горы. Мой отец это знал и пользовался знанием по полной. Семья, то, что от неё осталось, а это мы с мамой, никогда не были слабостью Роджера Лодердейла. Он никогда не боялся показаться мягким с нами, ведь мы делали его сильней.
Эту черту в отце я обожала больше других. Его смелость и честолюбие заработали миллионы, а доброта и нежность – мою любовь. И второе куда как важнее, ведь, в конце концов, остаётся лишь любовь, не деньги.
Родительская спальня затерялась в дальнем углу второго этажа. Вела к ней лестница, всю стену которой в кои-то веки заполоняли ни непонятные и переоценённые полотна именитых живописцев, а семейная галерея. Целый музей из фотографий прошлого. После исчезновения Джонатана мы мало фотографировались. Я медленно переставляла ноги по ступеням, взбираясь всё выше и выше наверх, всё дальше и дальше в прошлое. Мой выпускной в школе, в университете, открытие моего магазина, прошлое Рождество, где полно чужаков и мало искренности.
Столько воспоминаний. Я замерла у своего любимого. Мы с Джонатаном стоим на заднем дворе спустя год после переезда в Хэмпден. Улыбки до ушей, моя – кривоватая, которую только начали совершенствовать брекеты. И Джонатана. Задорная, смешливая, без двух передних зубов. Мы стоим в обнимку с двумя рожками мороженого, таящего на палящем солнце июня. Ванильные шарики стекают по пальцам. Белёсое пятно красуется на маечке брата. Тогда ещё мама сильнее заботилась о нашем счастье, не о внешнем виде и мнении окружающих, потому попала в кадр смеющейся на заднем плане. Сейчас бы она не смеялась, а наказала пойти и умыться, привести себя в подобающий вид.
На втором этаже обитала тишина, лишь папина возня на кухне оживляла мёртвые стены. Я пришла в самый конец коридора и тихо проскользнула в полуприкрытую дверь, не желая беспокоить маму, если она забылась дрёмой.