Страница 72 из 74
[viii] Влади́мир Евге́ньевич Жаботи́нский(при рождении — Владимир Евнович Жаботинский; ивр. זאב ז’בוטינסקי — Зеэв Жаботински; 5 (17) октября 1880, Одесса, Российская Империя — 3 августа 1940, Нью-Йорк) — русский и еврейский прозаик, поэт и переводчик, публицист и фельетонист. Лидер правого сионизма, основатель и идеолог движения сионистов-ревизионистов, создатель Еврейского легиона (совместно с И. Трумпельдором) и организаций «Иргун» и «Бейтар».
[ix] В Москве в 1959 г было 4.7% евреев, а к 1979 г уже 2.8%, и это было сокращение не только процентов, но и численности еврейского населения (население Москвы за это время сильно выросло). Большая часть московских евреев к 1979 г уехала не в Израиль, а была выдавлена на периферию,в провинцию.
ПЫ. СЫ. Опережая вопросы «а чего они, собственно, понаехали в Москву, и почему их так много» — евреев в Российской Империи было больше 4%, и по большей части, они «по наследству» достались СССР. В Москву евреи ехали (как и все прочие) за более сытной и интересной жизнью. Нужно ещё учитывать тот факт, что именно евреи были самой образованной национальностью Российской Империи, то есть — более чем конкурентоспособными.
[x] Бри́тва О́ккама(иногда ле́звие О́ккама) — методологический принцип, в кратком виде гласящий: «Не следует множить сущее без необходимости»[1] (либо «Не следует привлекать новые сущности без крайней на то необходимости»
Эпилог
Вызов в школу, да ещё и по столь нетривиальному поводу, родители восприняли с философским смирением. Лишь отец, нервно хохотнув сквозь зубы, сказал что-то не слишком внятное о преемственности поколений. Мама на это усмехнулась одними губами, явно понимая куда больше меня, а впрочем… догадаться несложно.
В тот вечер мы не говорили больше на эту тему, ведя беседы самые пасторальные, обтекая в разговорах все острые вопросы и углы. Спокойствие наше было изрядно вымученным, и я бы даже сказал — натужным, да и спали, как мне кажется, мы все отменно отвратительно.
Завтракали через силу, а меня от волнения аж затошнило, и есть я не стал, ограничившись пустым сладким чаем. Мать, вздохнув еле слышно, настаивать не стала, хотя так-то она сторонница «Завтрак съешь сам…»
— Доброе утро, — сонно сообщила нам Антонина Львовна, вползая на кухню в халате и отчаянно зевая, прикрываясь, не всегда удачно, пухлой ладонью. Она вообще-то поздняя пташка, не часто радующая нас своим присутствием по утрам. Встают они с супругом поздно, и поздно ложатся, по вечерам посещая все возможные премьеры и навещая многочисленных знакомых.
— Доброе утро, — продублировал её супруг, отчаянно взъерошенный и напоминающий разбуженного филина, ничего не соображающего спросонья.
Мы нестройно отозвались, и Антонина Львовна, покопошившись в своих запасах, села пить с нами чай, выложив на стол шоколадные конфеты, да не абы что, а «Мишек» и дефицитный грильяж двух видов из стран Соцблока.
Почти тут же на кухню вошла Бронислава Георгиевна в сопровождении Панны, как всегда — при полном параде.
— Доброе утро, соседи, — поприветствовала она нас хорошо поставленным голосом, в котором, несмотря на возраст, нет ни намёка на старческие изменения.
— Мрав… — сообщила мне кошка, боднув головой голень и запрыгивая на колени, где и свернулась клубочком, уютно замурчав.
— Доброе, Бронислав Георгиевна…
Пили чай, ведя беседы вроде бы ни о чём, но отсладкого ли, от этих неспешных разговоров или от продемонстрированной поддержки соседей, всем нам стало значительно легче.
На подходе к школе я невольно замедлил шаги, а под ложечкой засосало вовсе уж противно, до тошноты. Оно и так-то… сложно, а теперь, когда я вижу, сколько возле школы припарковано солидных автомобилей, пришло понимание, что это — много серьёзней, чем мне казалось!
— Платок дать? — мягко спросила мама, стоя чуть в сторонке.
— Нет… — мотаю головой и пытаюсь отдышаться, чувствуя в глотке противное жжение после рвоты, — свой есть.
Зажав платок в кулаке, снова складываюсь пополам, стараясь не забрызгать ботинки и брюки. Отец, ни говоря ничего, протянул мне несколько карамелек, на которых налипла табачная крошка и тот мелкий сор, который чудесным образом появляется в кармане каждого мужчины сразу же после стирки.
— Всё вроде… — прислушавшись к своему организму, чуть хрипловато сообщаю родителям, и начинаю разворачивать конфету, чтобы хоть как-то перебить жжение в глотке, — пошли.
Ближе к школе — не только солидные машины, но и солидные люди, на сытых лицах которых — клеймо Райкома, и я начинаю понимать, что на открытом комсомольском собрании, кажется, функционеров от Комсомола будет больше, чем собственно комсомольцев.
Собственно, для этого и стоят солидные люди возле входа в школу, одним своим присутствием отсекая учеников, которые, возможно, захотели бы присутствовать на собрании…
… ведь ответственным товарищам не нужны сюрпризы, верно?
А то подростки, они такие подростки… гормоны, чувство товарищества без должного понимания Линии Партии, и прочие опасности пубертата в социалистическом государстве — скажут что-нибудь… даже не лишнее, а просто — не нужное! Всем тогда прилетит, и прежде всего — ответственным товарищам, как не обеспечившим.
Подростки, они не всегда понимают своё счастье — родиться и жить в самой лучшей стране на свете. Вечно хотят чего-то ненужного, лишнего — джинсов, демократии, свободы слова…
— Ничего… — негромко говорит отец, сжимая моё плечо, — Всё проходит, и это пройдёт!
Киваю… и ловлю ободряющий взгляд мамы, странным образом успокаиваясь.
В воротах отец задевает, почти сшибает литым плечом одного из райкомовских, щекастого рыхлого молодца, похожего на ожившего пряничного человечка. Подхватив с асфальта шляпу, тот ругается сдавленно, и… я не вижу, но знаю, что отец усмехается — еле-еле, одни уголком рта.
Он, пусть и с другой стороны, знает эти игры ничуть не хуже ответственных товарищей, и знает, когда можно и должно дать слабину, а когда — просто незачем. Уже сейчас пронзительно ясно, что я, да и все мы, уже «посчитаны» и решение принято.
«Вилка» если и есть, то очень небольшая, и уж точно — принимать решения будет не плешивый пряничный человечек, решивший за наш счёт получить немного очков в постоянно ведущейся игре таких же незначительных партийных функционеров. Не вышло…
Да и глупо всё это, мелко — встать в воротах так, чтобы мы вынуждены были проходить бочком. Так себе решение… сразу понятно, что пряничный функционер — сошка мелкая, и понятно — почему.
Завидев нас, Елена Дмитриевна заспешила навстречу, сбежав вниз по ступенькам школьного крыльца.
— Д-до… — начала была она, но тут же, судорожно улыбнувшись, поправилась, — Здравствуйте!
Вид у неё болезненный, без лишних слов показывающий, сколько нервов ей потрепали ответственные товарищи из ГОРОНО[i], и сколько крови выпили товарищи из Райкома. Не зная, что сказать, она просто пошла рядом, то и дело приоткрывая рот, желая что-то сказать, и тут же прикусывая губу.
— Савеловы? — гружёной баржей выплыла из кабинета Светлана Эдуардовна. Классная руководительница, завидев её, пошла в кильватере, чуть отстав с выражением нескрываемого облегчения на лице.
Ни здравствуйте, ни… а впрочем, чего я хотел? Я — проблемный ученик, а она — завуч! Плевать на олимпиады, на шахматы, на…
… да собственно, на всё!
Быть может, учись я здесь с первого класса, отношение было бы иным, а так… имеем то, что имеем!
— По вашему делу, — веско роняет она, идя чуть впереди по коридору, — решено было провести открытое комсомольское собрание.
Киваю машинально, забывая, что завуч этого не видит, да и видела бы…
Открытое комсомольское собрание, это палка о двух концах, и как это водится в СССР, хорошее, в общем-то, начинание, стало оружием в руках чиновников.