Страница 13 из 14
— Не знаю, как сейчас… — пожимаю плечами, действительно, имея очень мало понимания, но зато знакомый с таким понятием, как «мозговой штурм» и привыкший на квизах накидывать в команду любую информацию, какая может оказаться хоть сколько-нибудь близкой к теме.
— Я тоже, — чуть усмехнувшись, негромко отозвался отец, и совсем тихо добавил:
— Вырос…
Несмотря время к полуночи, сна у нас ни в одном глазу, и спать никто не идёт. Какой уж тут, к чёрту, сон…
Озябнув, я вернулся в дом за рубашкой, оставив родителей тихо разговаривать на крыльце.
Давно заброшенный, с нечастыми и неаккуратными постояльцами, дом пахнет сырость, мышами, трухой и всем тем нежилым, что невозможно описать словами, но что явственно понимается, стоит только зайти внутрь и вдохнуть неизменно затхлый воздух. Открыты окна или закрыты — неважно, в брошенном доме воздух будто пропитан плесенью и трухой, легким запахом гниения.
Тронув зачем-то пальцем отсыревшую, осыпающуюся побелку со стен, я снял рубашку со спинки кровати и накинул её на плечи. Глянув на старую икону, оставленную в красном углу, на керосиновую лампу девятнадцатого века, на угольный утюг, усмехнулся невольно и пробежал глазами по старым вещам, оставленными хозяевами без всякой жалости.
Полвека спустя все эти иконы и утюги, оставленные в сарае прялки и колыбель, доставшиеся от прадедов кованые топоры и прочий скарб назовут антиквариатом…
— А сколько это будет стоить, даже подумать страшно, — пробормотал я, выкидывая из головы виденья того, как я катаюсь по деревням и собираю брошенное имущество, а потом — жду…
— Бр-р… — я помотал головой, — ужас! Вот что жадность-то с людьми делает… Ведь готов был, пусть даже несколько секунд, ждать возможности разбогатеть под старость лет!
—… вот оно что, — услышал я ещё из комнат, негромкий голос отца, — распустил я вас? Да-а… однако! Я и внимания не обратил — думал, оделась ты как-то не так, или Мишка с соседкой недостаточно вежливо поздоровался, а оно вот так? Дела…
Я вышел наконец во двор, и, подтащив поближе низенькую лавочку, уселся напротив родителей.
— А ты, значит, один против толпы? — отец внимательно смотрит на меня, — Не испугался?
— Сперва да, — мне почему-то неловко, — в самом начале. А потом, когда тот, с багровой мордой, маму в лицо пятернёй, я озверел, да так…
Пожимаю плечами, не желая продолжать, и отец не стал настаивать. Так только… закаменел на какое-то время, да полыхнуло беспомощностью, какая бывает и у сильных мужчин.
Он закурил, молча глядя в сторону, а мама гладила руку супруга и что-то шептала то на идише, то на русском. Сильно не сразу, две папиросы спустя, она отшептала его, и отец, усмехнувшись горько и поведя плечами, отживел, перестав походить на собственный бетонный памятник.
— Да уж… — ещё раз усмехнулся он, туша папиросу о дно старой, ещё лендлизовской консервной банки, найденной нами на кухне, — дела!
Неспешно, очень въедливо, отец начал ворошить события, останавливаясь иногда на деталях, которые мне казались откровенно второстепенными. Время от времени он поднимал руку, останавливая меня и обдумывая услышанное, а иногда отматывал разговор на несколько минут назад, снова и снова проговаривая одно и то же.
Довольно-таки раздражающая манера… и хотя я понимаю, что отец, с его опытом войны, лагерей, ссылок и общения с представителями соответствующих органов, понимает эту ситуацию много глубже, чем я могу представить, но менее раздражающей она от этого не становилась!
— Потерпи, ладно? — будто услышав, попросил меня отец, — Я потом, если захочешь, объясню всё.
Угукнув, киваю, и, обхватив колени руками, снова и снова рассказываю одно и то же, или же, напрягая память, пытаюсь вспомнить какую-нибудь деталь, малозначительную для меня в тот момент. Получается… да так себе, через раз в лучшем случае, но отец не сдаётся, собирая из этих кусочков информации какое-то подобие паззла.
— Та-ак… — подытоживает отец, вставая и потягиваясь с хрустом, — а поставлю я чайник!
Ничего не говоря, он прошёл в летнюю кухню, и несколько минут спустя мы в полном молчании пили чай, и тишина нарушалась лишь треском цикад и ором каких-то ночных птах. Да чуть погодя, где-то на другом конце деревни, послышался звук работающей техники, но и он вскоре замолк.
Допив чай, отец вытряхнув заварку к забору и некоторое время сидел, ссутулившись и напряжённо о чём-то размышляя. Наконец, с явной неохотой встав, он сообщил нам:
— На станцию пойду, о транспорте договорюсь. Да, и телеграмму…
Пояснять он ничего не стал, да в общем-то, и не нужно… Менее чем через минуту фигура отца затерялась в ночи, и я, медленно закрыв калитку, вернулся в дом. Ждать…
— Не гавкай, псина… — шёпотом говорю я и присаживаюсь на корточки, — Не гавкай, псина бестолковая… кому говорю! Ну, ну… всё, признала?
— Да-да-да… — не вставая, чешу лохматую холку, попутно вытаскивая репьи, а потом, когда разнеженная, непривычная к ласке, собаченция плюхнулась на спину, наглаживаю живот, — хороший собакен, хороший…
— Ну всё, всё… — встав, последний раз треплю псину по холке и озираюсь по сторонам. Деревенская улица освещена только тускло мерцающими звёздами и тонким полумесяцем, наполовину скрытым облаками. Фонари в деревне есть, но все они в центре, ближе к сельсовету, или как он там называется… А здесь — только месяц, звёзды, да где-то, в десятке домов позади, кто-то из сельчан забыл выключить лампочку перед крыльцом.
Никаких гуляний молодёжи под гармошку и без, как это показывается в фильмах, нет, если не считать за таковое ночной собачий перебрёх.
— Да-да… всё, иди… — наклонившись, рукой пихаю собаченцию по направлению к родным воротам, и иду дальше уже без опаски. Это места знакомые, нахоженные, с наглаженными собаками, которые успели меня обгавкать, а потом и обнюхать, днём раньше.
Сейчас если и гавкает кто-то, то это ленивый, служебный гавк — дескать, дом на охране, бдю! Если полезу через забор, тогда да, гавканье станет возмущённым, с нотками скандала, а так… Пустобрёхов в деревне не любят, и если не сами хозяева прибьют, так помогут соседи.
— Ага… чуть не прошёл, — сориентировавшись, останавливаюсь и чутко всматриваюсь в темноту. Сердце бухает… и некоторое время я медлю, стоит ли? Но потом, закусив губу, всё-таки решаюсь, и, оглянувшись ещё раз, лезу через забор — с той стороны, где стоит заброшенный дом.
Я уже во дворе… Присев на корточки, опять жду неведомо чего, но «Дамы в вечернем туалете» не наблюдается, да и соседские собаки, по-видимому, избегают двор старой ведьмы, прекрасно чувствуя людей.
Сперва, вроде как для тренировки, выцарапываю каббалистические знаки на стене сарая, не слишком стараясь, и тут же затирая свежие царапины пальцем, предварительно поплевав на него.
— В глаза так сразу не бросится, — бормочу себе под нос, гвоздём выцарапывая какое-то подобие масонского циркуля, — а потом, со временем…
Царапаю знаки, весьма живо представляя себе реакцию старой ведьмы.
— Колдовал жидёнок? Ну-ну… Я, правда, не знаю ни хрена, что всё это значит, но ты, старая сука, сама придумаешь… и сама себя накрутишь! В КГБ нас на опыты? Ну-ну… а сама в дурку не хочешь?
Опаска прошла, да и время сильно уже за полночь, так что, пусть и с большой оглядкой, от сараев я дошёл до дома и времянки. Нацарапывая (весьма криво) на сыплющейся побелке какое-то подобие пирамиды с кружочком наверху, призванным изображать чьё-то там око, поглядываю на дверь.
Нацарапанные знаки тем временем наливаются Силой, которую я не вижу, но чувствую, как чувствую и то, что ночь эта особенная, колдовская…
— Ихес-тухес[vi]… — скрутив по-особому пальцу, тычу в сторону двери нашей бывшей домохозяйки, и так, для верности, девять раз. Усмехнувшись злорадно, покидаю наконец негостеприимный двор, и, прыгнув с забора, лечу над дорогой, в трёх или четырёх метрах над землёй, как и положено втакую ночь потомственному ведьмаку из уважаемого раввинского рода!