Люсьена

– О, вы думаете?

– Да, да! По вашей манере говорить я вижу, что вы держитесь мнения, что с упрямцами лишь понапрасну теряешь время и труд. Конечно же, с барышней Мартой, несмотря на ее мягкий и ласковый вид, справиться ничуть не легче, чем со всякой другой. Заметьте, что я сама ужилась бы с ней гораздо скорее, чем с барышней Цецилией. Но барышня Цецилия, мне кажется, способна больше привязаться. Ведь вот барышня Марта, понятно, любит свою мать, но лишь потому, что она ее мать, ничуть не больше, чем полагается. Да, да. И потом, что тут говорить, у старшей все права. В конце концов, я вам докучаю своею болтовней. У вас и без того, вероятно, уши болят выслушивать все эти признания. Ну, до свидания, мадмуазель.

Служанка удалилась, держась середины улицы. Она совсем не походила на обыкновенную прислугу. Никто не посмел бы проявить неуважение к ней, загораживая ей путь или задевая ее корзинку, по крайней мере, в культурном городе, не переживающем периода смут.

В доме Барбленэ она до такой степени сливалась с обстановкой, что ее можно было не заметить, в рассеянности принять ее за что-то вроде мебели, способной перемещаться по зову людей. Но здесь она приобретала совсем другое значение. Пока я смотрела, как она удалялась ровным шагом по самой середине улицы Сен-Блез, я говорила себе, что в этот момент г-жа Барбленэ сидит в своем кресле, что она морщит, может быть, брови, чтобы не забыть преодолеть коварную боль, а также чтобы лучше чувствовать напряжение авторитета, который так нужен для руководства целым домом.

В некотором смысле г-жа Барбленэ тоже находилась на улице Сен-Блез. Г-жа Барбленэ была причастна к благородной походке своей служанки. Улица Сен-Блез, не переставая быть наиболее торговой и наиболее оживленной улицей города, становилась главным образом местом, откуда семья Барбленэ доставала себе провизию, следовательно, была как бы ее домашней улицей. Направо, в первом этаже одного фасада, были видны закрытые ставни, которые на белом фоне стены представляли собой большой, немного искривленный, зеленоватый прямоугольник. Я думаю, что мне достаточно было немножко забыться, и он обратился бы в портрет чиновного дяди, господствующий над улицей.

"Что это мне наговорила Мария Лемье? Что я буду иметь этих учениц в течение двух лет? Но ведь у них одно только желание – выйти замуж и послать к черту гаммы. Как хорошо я узнаю прозорливость моей дорогой Марии!"

Правда, две сестры не могли выйти замуж за одного г-на Пьера Февра. Но одна из них, несомненно, преуспеет в этом начинании и преуспеет очень скоро. После этого главнейшей заботой другой будет, в свою очередь, нахождение мужа, причем она, может быть, рассудит, что для этой цели лучше учиться танцам, а не игре на рояле. Мечта о продолжительном благополучии, которой я тешила себя в течение двух недель, внезапно рассеивалась, как дым.

Я ухватилась за эту эгоистическую мысль и на все лады переворачивала ее, но она не показалась мне убедительной. У меня не возникало чувства обманутого ожидания. Я даже торопилась поскорее перейти от нее к вопросам гораздо более волнующим.

Болтовня служанки живо, но недостаточно ясно осветила положение, и мне самой предстояло раскрыть главное.

Строго говоря, у меня не было даже уверенности, что женихом являлся именно г-н Пьер Февр. Служанка не называла его имени. Конечно, ее намеки относились, по-видимому к нему. Было очень маловероятно, чтобы еще другой молодой человек посещал Барбленэ. Но случаются и более странные совпадения.

Потом я созналась себе, что нужно обладать известной недобросовестностью, чтобы оспаривать столь очевидный факт. Лишь для сохранения последнего подобия скромности служанка не назвала имени, а также потому, что никакое смешение было невозможно. Что за охота сомневаться в этом?

Словом, вчера в своих мыслях я нисколько не наклеветала на этого г-на Пьера Февра. Наверное, в гостиной Барбленэ, между портретом дяди и гофрированной медной покрышкой цветочного горшка, душа его познала любовь. Наверное, в ней его пылкая молодость вообразила, будто видит реальность, воплощавшую самые прекрасные юношеские мечты. Столь черные глаза, столь горячая бледность не позволяли предполагать чего-нибудь меньшего: точно так же, как и эта легкая дрожь, пробегающая от глаз к ноздрям.

Ему оставалось только остановить свой выбор на одной из сестер. Какое почтение дому Барбленэ! Как лучше засвидетельствовать, что уступаешь не случайному чувству, мимолетному увлечению, которое определяется не столько сердцем, сколько обстоятельствами? Не значит ли это сказать: "Я не заурядный претендент, который встречает в обществе барышню и делает ей предложение под влиянием внешних впечатлений, случайных интонаций голоса, привлекательной улыбки, удачно освещенного лица. Я влюблен основательно, любовь моя направлена на самую сущность любимой женщины, так что она достигает той области, где личность освобождается от своих поверхностных качеств и своих границ. Я влюблен в "душу Барбленэ", я влюблен в семью. Так как в этой семье две девушки, то вполне естественно, что я колеблюсь между ними, что я наблюдаю, как то у одной, то у другой просвечивает "душа Барбленэ", которая отливает чудесными цветами и так много обещает; я ищу самого удобного подступа к океану наслаждений, предвкушаемых моей любовью. Как досадно, что у нас не принято двоеженство!"

Но я жаждала узнать больше. Я желала бы придумать предлог пойти к Барбленэ, не дожидаясь завтрашнего урока. Находясь далеко от них, я принуждена была ограничиваться остроумными догадками, главной целью которых было успокоить мое нетерпение. В таких вещах истина познается путем непосредственного соприкосновения, как запах. Напрасный труд отыскивать ее при помощи умозаключений.

Завтрак привел меня к встрече с Марией Лемье. Все, что я видела и слышала в течение последнего дня, давало нам неистощимый материал для болтовни. Но когда я села за наш маленький столик, я не обнаружила в себе ни чувства, которое я обычно испытывала в этот час, ни обычной своей охоты болтать, жестикулировать, хохотать, отдаваясь порыву дружбы.