Стеклянный занавес

Подобной мизансцены с участием европейцев Валя себе не представляла. По московским улицам они бродили со снисходительным выражением лица, на улицах Хельсинки и Стокгольма вели себя сыто и дисциплинированно.

– Держи места. Я – за горячим, пусть подавятся своей икрой! – усадила её Вика за пустой столик и ринулась за добычей.

К Вале, вежливо кивнув, подсел худенький юноша, на тарелке которого сиротливо лежали ростбиф и элегантные горки салатиков. И когда Вика вернулась с двумя тарелками, заваленными горами еды, Вале стало неудобно.

– Представляю, что этот парень о нас думает, – шепнула она Вике.

– У него небось родители миллионеры.

Еда была вкусная, не всегда понятная, а Вика зорко отслеживала бойню вокруг икры. Тем временем худенький юноша опустошил тарелку и пришёл с новой, где лежали точно такой же ростбиф и точно такие же горки салатиков. Люди вокруг уплетали так, словно голодали десятилетиями. Некоторые чопорно заложили салфетки за ворот. В окнах стемнело, море слилось с небом, стало казаться, что паром опустился на дно, а шведский стол накрыт в подводной лодке.

Штормило и качало так, что идущие с тарелками, весело вскрикивая, роняли еду на пол. Выждав момент, Вика бросилась в гущу борьбы за икрой и вернулась с тарелкой, половину которой занимала гора красной икры, половину – гора чёрной.

– Шведы мне там чуть рёбра не переломали!

– Вик, куда столько?

– Попробуй. Мелкая какая-то. И на вкус фуфло, – пожаловалась Вика, хлебая икру столовой ложкой. – Типа искусственная.

Тем временем худенький юноша вернулся с новыми ростбифом и салатиками и без интереса посмотрел на тарелку с икрой. Подошёл официант. Вика спросила его о чём-то по-английски, он длинно ответил.

– Прикинь, я ему, икра у вас – говно, вот у нас в России… А он, русские – богатые, едят икру из ценных пород рыб. А мы, шведы, едим икру малоценных пород, – процитировала Вика официанта. – Остальное я бэзандестенд.

Худенький юноша пошёл уже за четвёртой тарелкой. В толпе мелькнул один из старичков, клеившихся в музыкальном салоне, – мордатый и обтянутый спортивным костюмом. Увидев Валю с Викой, он чуть не выронил тарелку, набитую пирожными, и рванул в другой конец зала. «Точно диабетик, – с жалостью подумала Валя, – нажрётся сладкого без присмотра жены, а ночью будет бегать по потолку. Есть ли тут врачи? Каких ему ещё проституток? Не отдал бы концы после этих пирожных!»

Люди за соседними столами жевали уже тяжело дыша. Делали паузы. Попивали кофе с десертами и снова шли за мясом и салатами.

«Всё как у нас, – подумала Валя, – а ведь не голодали столько лет».

Тут, конечно, позвонила мать:

– У нас тут, доча, драка со стрельбой! У метро чёрные с пистолетами. Делили что-то! Одного навроде убили, одного ранили – милиции понаехало!

– Не ходи туда, пожалуйста.

– Викуську-то хоть кормишь?..

– Кормлю. Пока, ма!

– Ты въехала, что та рыба не в соусе, а в зелёном мармеладе?! Извращенцы! – продолжала гастрономическую суету Вика. – Написано, еду не выносить. Тут, блин, без спецподготовки и не вынесешь. Надо было банку с крышкой взять, забить хавчиком, чтоб до Москвы жрать! А я только горчицы и кетчупа в пакетиках натаскала, в отеле не такие.

– Натаскала? Слово из твоего старого репертуара. Давно ты так не говорила.

– Да я здесь вся какая-то дурная, всё искрит, внутри адский движняк, – призналась Вика. – Хельсинки – типа прозрачный, а этот пышный, но катастрофичный.

У неё и вправду в этой поездке температурно горели глаза, и вела она себя словно стала на несколько лет моложе. Такой, какой была при знакомстве. Валя не понимала причины и видела, что Вика и сама её не понимает.

– Зачем тебе кетчуп с горчицей?

– Ты не догоняешь! Когда в наших сосисочных поставили краны с горчицей и кетчупом, панки и нарки ходили со стаканчиком и батоном хлеба. Целый день были сыты.

– Легко представила себе Свена, дерущимся за икру при всём его богатстве, – заметила Валя и подумала, что, живя здесь, мучилась бы, как Соня в Финляндии.

Худенький юноша наконец пришёл с чашкой кофе и десертом. Валя с Викой последовали его примеру, но и тут была засада, глаза разбегались – хотелось попробовать все десерты.

Вышли из ресторана, когда начали притушивать свет. Снова зашли в музыкальный салон, где теперь играл ансамбль, а пожилые пары неумело танцевали танго.

– Представь нашу бабку на танцах, – сказала Вика.

– Небось раз в жизни и была.

– А эти-то коровы чем её лучше?

– Тем, что у них не было ни войны, ни Ленина со Сталиным…

К ним за столик внезапно спланировал выпивший мужик:

– Наше вам с кисточкой, Валентина! Я – Стёпа, ваш бескрайний поклонник!

Дома Валя выстроила бы дистанцию, но за границей собеседников не выбирают:

– Турист?

– Тачечный турист. Нас тут много. Трюм тачками забит.

– Скажите, Стёпа, шведы меня всё время спрашивали про русских проституток, а я ни одной не вижу.

– На паромах только шведские и финские, наших они отсюда выбили. А сами без души, суки, работают, воруют… Сюда плыл, одна сотовый спёрла. Жена звонит, а ей иностранная бабель на своем языке лопочет. Жена думала, меня пришили!

– Нам сказали, это «пьяный рейс». Как понимать?

– Алкоголь таксфришный, каюты внизу копейки стоят. Мужики ихние едут типа в Хельсинки по делам, а сами в загул. К ночи всё начнётся, уж вы поосторожней. Жене моей на салфетке автограф напишите, ну, что муж у неё по-любому в шляпе и при шпаге!

Валя с Викой спустились на этаж ниже, мужское население в фойе было уже пьяным в дрова, и тут откуда ни возьмись появились толпы полураздетых девиц. Видимо, они и прежде были на пароме, просто в принятый час вышли на работу «в форме».

– Закалённые. Гляди, как заголились, – заметила Вика.

– Идём в каюту, а то нарвёмся, – потащила её за руку Валя.

Семьи с детьми уже легли спать, пожилые дамы слушали в музыкальном салоне романсы или играли в казино, а остальные пассажиры и пассажирки перешли на поисковые диалоги глазами.

Спать легли пораньше. Штормило, и махину парома сладко покачивало. Воздух и запахи сводили Валю с ума и в Швеции, и в Финляндии, словно какая-то её часть помнила, что уже была где-то здесь.

Лев Андронович объяснял, что регрессионная терапия, помимо психотерапевтического эффекта, обрушивает на человека «дежавю», подсказывая что-то в связи со страной, которая необъяснимым образом кажется знакомой, словно ходил по этим улицам, слушал эту музыку, ел эту еду, носил эту одежду…

Шведы на улицах, как и финны в Хельсинки, казались Вале близкими своей интровертностью, сдержанностью, минималистской эстетикой. При этом были словно вырублеными из камня без тонкой отделки и выглядели роботообразными даже в драке за икру.

И, провалившись в сон, Валя увидела, как мама-Соня, носящая в регрессии имя Окку, ведёт её, маленькую, по лесу, рассказывая, что у дерева есть душа. И она отомстит тому, кто рубит его без заговора. Потому у срубаемого дерева просят прощения, а брёвна везут в деревню комлем вперёд, как убитого человека.

Сорок дней их можно только очищать от коры, сорок дней они плачут о своей смерти. Сруб выстаивается год, прежде чем делают дом, ведь душа дерева последний раз является к людям на годовщину смерти. И маленькая Валя, точнее маленькая Васи, слушает и запоминает это на всю жизнь.

Потом приснился сегодняшний шведский стол с толпами едоков. А в углу зала сидела бабушка Поля в белом платке и чистила старым кривым ножом картошку. Перед ней стояли две щербатые миски: одна с колодезной водою для чищенных клубней, другая для аккуратных лент кожуры.

– Зачем чистишь? – спросила Валя. – Вон сколько еды!

– Ихнего не ем, – покачала головой бабушка. – Кожуру стригу гусям на мешанку…

«Мешанкой» назывался зимний корм для гусей: мелко порезанные и заваренные кипятком сено, крапива, хвоя, овощи, крупа и толчёные речные ракушки.

– Соня трубку не берёт, – пожаловалась Валя.