Страница 99 из 141
Вот как раз одним из таких загадочных людей был Сципион Младший. В Сципионе, как рисуют его современники и потомки, есть что-то особенное, необыкновенное. Мы словно ощущаем какое-то сияние всеобщего восторга, который окружает его. Для римлян он главный герой их, он та сверкающая точка, куда сходятся все линии. Короче, говоря словами Цицерона, он солнце республики (De nat. deor. II, 14). Между тем современный историк может сказать о нем немного. В «Истории Рима» Скалларда он упоминается всего несколько раз, и в основном это именно отдельные упоминания. В самом деле. Конечно, он был блестящим полководцем и одерживал крупные победы, но сами войны, в которых он участвовал, не столь крупные и значительные и не идут ни в какое сравнение с Ганнибаловой войной, а может быть, даже и с Третьей Македонской. А потому рассказ об этих войнах не займет много места в истории Рима. Он был мудрым государственным человеком. Но с его именем не связано ни одного крупного закона, ни одной великой реформы. Он был прекрасным оратором и образованнейшим человеком. Однако Гай Гракх как оратор не уступал ему, а Красс Оратор и Цицерон, конечно, превосходили. И ни одного сочинения он не оставил. Значит, сказать о нем почти нечего. И историк отделывается несколькими фразами. Но в этом была бы великая неправда для римлян. Изъять из истории республики Сципиона в их глазах было то же, что вынуть из нее живую душу.
Почему же он стоял для римлян на такой недосягаемой высоте? Почему он солнце республики?
Ключевский пишет о св. Сергии, который, по его мнению, как раз и был таким воплощенным идеалом и спутником России: «Чем дорога народу его память, что она говорит ему, его уму и сердцу? Примером своей жизни, высотой своего духа Пр. Сергий поднял упавший дух русского народа, пробудил в нем доверие к себе, к своим силам, вдохнул веру в свое будущее. Он вышел из нас — был плоть от плоти нашей и кость от костей наших, а поднялся на такую высоту, о которой мы и не чаяли, чтобы она кому-нибудь из наших была доступна… Пр. Сергий своей жизнью, самой возможностью такой жизни дал почувствовать заскорбевшему народу, что в нем еще не все доброе погасло и замерло: своим появлением среди соотечественников, сидевших во тьме и сени смертной, он открыл им глаза на самих себя, помог им заглянуть в свой собственный внутренний мрак и разглядеть там еще тлевшие искры того же огня, которым горел озаривший их светоч. Русские люди XIV века признали это действие чудом, потому что оживить и привести в движение нравственное чувство народа, поднять его дух выше привычного уровня — такое проявление духовного влияния всегда признавалось чудесным творческим актом… При имени Пр. Сергия народ вспоминает свое нравственное возрождение, сделавшее возможным возрождение политическое, и затверживает правило, что политическая крепость прочна только тогда, когда держится на силе нравственной… Творя память преподобного Сергия, мы проверяем самих себя, пересматривая свой нравственный запас, завещанный нам великими строителями нашего нравственного порядка, обновляем его, пополняя произведенные в нем траты»{110}.
Именно это сделал для Рима Сципион. Интересно, как Цицерон описывает Сципиона. «Для меня он жив и будет жить вечно, — говорит его герой, — ибо я любил в нем доблесть, а она не знает смерти. Не только у меня, видевшего ее воочию, стоит она перед глазами, но в том же своем неповторимом блеске будет стоять перед глазами потомков. Нет человека, который решаясь на великий подвиг, не вспомнил бы о Сципионе и не вызвал бы в мыслях его образ» (De amic. 102). Замечу, что доблесть — это не совсем подходящее слово. Речь идет не просто о мужестве. Латинское virtus, как и греческое arête, это добродетель, нравственное совершенство.
Итак, важны не его военные трофеи и не законы, которые он помогал проводить, а его жизнь. Жизнью своей в глазах римлян он озарил республику.
Каждая эпоха создает свой идеал: рыцарь-крестоносец и монах-аскет в Средние века или благочестивый и расчетливый пуританин в Новое время. Такого рода идеал был, конечно, и у римлян. Римские анналы полны портретов этих идеальных героев — все эти Муции Сцеволы, Цинциннаты, Фабриции, Мании Курии. Все они самоотверженны, мужественны, справедливы, бескорыстны, неколебимо верны слову, готовы пожертвовать всем ради республики. Словом, они прекрасны и благородны. Одного только у них нет — жизни. Это ходульные олицетворения добродетелей вроде тех, какие мы видим в викторианских романах. По удачному выражению Полибия, они подобны прекрасной, но безжизненной статуе, которую нельзя ставить рядом с живым человеком из плоти и крови.
Но редко-редко, может быть, в много столетий раз бывает в истории, что рождается человек, в котором воплощается идеал целой эпохи, даже целого народа. Таким человеком и был для республики Сципион. И это сознавали и современники, и потомки. Он подобен совершенной статуе, произведению великого мастера, где важна и продумана каждая деталь, говорит Полибий (fr. 162). «В жизни он ничего не подумал, ничего не сделал и ничего не сказал, что не было бы достойно восхищения», — писал римский историк Веллей Патеркул (I, 12). «Публий Африканский… человек, одаренный всеми благородными качествами и всеми доблестями», — говорит римский ученый Авл Геллий (VII, 12). Для Цицерона он был воплощением humanitas, т. е. квинтэссенции лучших человеческих качеств. «Не было человека… лучше Публия Африканского… К его жизни нечего добавить… И если правда, что, когда умирает человек достойный, душа его тем свободнее улетает ввысь из темницы и оков тела, то чей же путь к богам был легче, чем путь Сципиона», — говорит он (De amic. 2; 11; 14).
Своим великим чутьем историка Полибий сознавал это. Он посвятил много глав рассказу о юности Сципиона, он долго описывает его детскую застенчивость, увлечение собаками и охотой, поразительную щедрость. Между тем он неоднократно подчеркивает, что пишет историю всемирную и не может поэтому останавливаться на мелких подробностях. Даже римскую конституцию пришлось ему дать без деталей. Спрашивается, какое отношение к всемирной истории имеет рассказ о том, как Сципион раздавал наследства и ухаживал за собаками? Что это — естественная дань увлечению и пристрастью к столь близкому, столь любимому человеку? Нет. В этом есть глубокий смысл. Главный герой книги Полибия — римляне. А потому образ Сципиона как бы венчает всю книгу. Всматриваясь в его черты, читатель видит лицо Рима.
Я не знаю, были ли минуты в жизни Полибия в пору его первого знакомства с Публием Сципионом, когда, слыша этот тихий, мягкий голос и глядя на застенчивое покрасневшее от смущения лицо, он воображал, что перед ним кроткий, слабый человек, трагедия которого в том, что судьба бросила его в круг слишком сильных и слишком энергичных людей. Если это верно, то нельзя осуждать Полибия слишком строго. Ведь это странное заблуждение разделяли тогда все в Риме. Как, вероятно, были они ошеломлены, когда гадкий утенок превратился в лебедя! И они вдруг поняли, что энергии, непреклонной решимости и железной воли у Сципиона столько, что хватило бы на трех полководцев. Притом этот деликатный человек, так внимательно, с таким уважением выслушивавший чужие мнения, умел при случае проявить столь властный характер, что перед ним безропотно склонялись все и вся. Но Полибий, во всяком случае, знал своего питомца несколько лучше, чем все эти люди. Если он и заблуждался вначале, то заблуждение это рассеялось очень скоро. Он чувствовал сердцем, что не может Публий удовлетвориться тихой частной жизнью. Не о том пелось в песнях, которые звучали над его колыбелью, не в этом видел он свой долг, не туда звали его мечты.
Есть у Полибия любопытнейшее место. Рассуждая о причинах величия Рима, он создает некий собирательный образ римского юноши. Ему хотелось бы, чтобы его греческие читатели представили себе этого юношу как живого. Хотелось бы хотя немного приоткрыть дверь в святая святых его заветных помыслов, чтобы они заглянули туда на миг и увидали, какие царят там яркие, блестящие мечты и грезы. Историк постоянно наблюдает за этим «честолюбивым и благородным» юношей. И, когда во время похорон величавые и безмолвные «предки» в золоте и пурпуре медленно проходят по Форуму и рассаживаются вокруг Ростр, а наследник со сдержанным волнением, обращаясь к живым и мертвым, перечисляет заслуги покойного перед республикой, а толпа внимает ему в благоговейном молчании, и тогда он не отводит глаз от этого юноши. Он видит, каким восторгом загорается его лицо и, словно в раскрытой книге, читает его сокровенные мысли и мечты. Юноша этот представляет сейчас, как он отдаст жизнь за Рим. И тело его точно так же принесут на Форум, и предки точно так же в торжественном молчании будут слушать рассказ о его подвигах, и тень его присоединится к их великим теням (VI, 53–55). И Полибий дает понять, что, если бы его соотечественники хорошо знали такого юношу, для них не было бы загадкой, почему римляне покорили мир.