Страница 85 из 141
Видимо, это тоже какой-то совершенно новый взгляд. Полибий говорит, что его предшественники помещали некоторые краткие замечания подобного рода в предисловии. Но он решил сопровождать своей оценкой и суждениями каждое событие (X, 26, 9–10).
Вот почему изложение Полибия при всей своей точности, скрупулезности, научности гораздо дальше от того, которое принято в наше время, чем истории его предшественников Фукидида и даже Ксенофонта, который далеко не так тщательно проверял и взвешивал факты и великим историком никогда не считался. Они пишут как бы нарочито сухо, без всяких эмоций, сознательно устраняя себя из повествования. Полибий же, как мы видели, сознательно вводил себя в историю. Такой безличный стиль мы и считаем теперь научным. Опять-таки мысль моя будет яснее на примере.
Речь пойдет об одном событии начала Пелопоннесской войны, описанном Фукидидом. Против Афин восстала Митилена, крупный город на о. Лесбос. Восстание было подавлено и стали думать, как поступить с мятежниками. Клеон, вождь демократии, бессмертие которому подарил его великий враг Аристофан, убедил афинян показать высшую меру суровости. Всех мужчин казнить, женщин и детей продать в рабство. Афиняне были вполне убеждены его доводами и уже послали триеру с этим мрачным приказом. Но тут слово взял другой оратор — Диодот.
«Дело идет… не о преступлении митиленян, но о разумности нашего решения, — так начал он. — Если даже я докажу, что митиленяне совершили весьма противозаконные действия, то отсюда я еще не стану требовать казни для них, коль скоро она не полезна для нас».
И оратор приводит следующие соображения. Во-первых, смертная казнь не сможет удержать союзников от мятежей. Во-вторых, поголовное уничтожение врагов отнимает у мятежников надежду на помилование. А это значит, что защищаться они будут отчаянно. А «разве для нас не убыточно тратиться на продолжительную осаду только потому, что о примирении нет речи, получить, в случае взятия города, город разрушенный и лишиться доходов от него на будущее время… Нам следует быть не столько строгими судьями виновных во вред себе, сколько обращать внимание на то, каким образом, применив умеренное наказание, мы можем на будущее время утилизовать государства, которые обладают значительными денежными средствами… Теперь подумайте, какую ошибку вы сделали бы, последовавши совету Клеона». Наконец, наказанием всех без разбору — и виновных, и невинных — афиняне оттолкнут от себя своего исконного союзника, демократическую партию каждого города. И что еще хуже — толкнут демократов в объятия олигархии.
«Поймите же, что мой совет лучше (Клеонова. — Т. Б.), и не давайте предпочтения ни состраданию, ни снисходительности; ведь я не рекомендую вам руководствоваться этими чувствами» (III, 37–49).
Провели новое голосование. Небольшим перевесом голосов прошло предложение Диодота.
Эта речь должна глубоко изумить тех, кто привык к римским речам. Любой римский оратор говорил бы о гуманности, которая всегда была и должна оставаться основой римского общества. Он рисовал бы страшные картины убийств. А в заключение воззвал бы к состраданию. Но, видимо, аттические ораторы использовали иные приемы убеждения. Ни слова не сказано было о нравственной стороне вопроса. Но для нас сейчас важно другое. Сам Фукидид тоже молчит об этом. Мы совершенно не знаем, как относится он к происходящему. Согласен ли он с Диодотом, а если согласен, нет ли у него соображений более высокого порядка, чем выгода, деньги и желание «утилизовать богатые государства».
Такое было бы совершенно невозможно в рассказе Полибия. Уж мы бы точно знали, как относится он и к восставшим, и к Клеону, и к речи Диодота. И вот для сравнения другой эпизод, рассказанный уже Полибием. Как помнит читатель, во время Союзнической войны этоляне разорили македонские святыни, а Филипп в отместку разорил этолийские. Филипп и его друзья, говорит Полибий, были совершенно уверены, что поступили прекрасно, ибо они «воздали равной мерой этолянам… Я держусь противоположного мнения». Тут он напоминает о великодушии прежних царей Македонии, Александра и отца его, которые прощали поверженных врагов. Всю свою жизнь Филипп «с особым старанием выставлял на вид родство свое с Александром… но вовсе не подумал о том, чтобы соревноваться с ним в добродетели… Врачуя одно зло другим, Филипп соревновался с этолянами в кощунстве и был уверен, что не совершает никакого нечестия… Для людей доблестных задача войны состоит не в гибели и уничтожении провинившихся… ни в том, чтобы истреблять вместе с виноватыми ни в чем не повинных, но скорее в том, чтобы спасать и сохранять от гибели вместе с невиновными и тех, которые почитаются виновниками неправды. Дело тирана — творить зло, властвовать с помощью страха… быть предметом ненависти для своих подданных и самому ненавидеть их. Напротив, царю свойственно творить всем добро, стяжать себе любовь добрыми делами и милосердием».
Чтобы понять заблуждение, в котором находился Филипп, достаточно представить себе, что почувствовали бы этоляне, если бы царь поступил с ними не как они сами, а великодушно и благородно. «Я полагаю, они испытали бы прекрасное чувство благожелательности. Памятуя свой собственный образ действий… они ясно видели бы, что Филипп имеет право поступить с ними по своему усмотрению, не опасаясь прослыть несправедливым даже в случае самой жестокой расправы с ними; однако по своей мягкости и великодушию предпочитает не подражать им». Этоляне чувствовали бы, что нравственная победа на стороне простившего их Филиппа. А ведь «прекраснее победить врага благородством и справедливостью, чем оружием» (V, 9, 6–12, 4).
Мы видим совсем иные доводы, чем у Диодота, и совсем иные методы, чем у Фукидида.
Полибий убежден, что рассказ историка обладает великой нравственной силой. Он может вдохнуть мужество не только в отдельного человека, но и в целый народ. Например, он описывает вторжение галлов в Италию и страшные битвы их с римлянами. В заключении же объясняет, что так подробно останавливается на этом событии, чтобы дать эллинам урок и научить их не дрожать перед варварами, а следовать примеру римлян. «Я убежден, что писатели, сохранившие память о нашествии персов на Элладу… оказали в борьбе за общую свободу эллинов великие услуги». Стоит только представить себе со всей живостью изумительные события тех дней, вспомнить, сколько десятков тысяч варваров шли против эллинов и как они были разбиты немногими, но «действовавшими со смыслом и искусно». Разве после этого эллины могут «в борьбе за родную землю остановиться перед напряжением последних сил?» (II, 55).
Таким образом, удивительная особенность истории Полибия в том, что мы все время видим ее автора. Постепенно мы чувствуем, что он один из главных героев своей книги. И дело тут совсем не в том, что он сам появляется на страницах своего сочинения. Ведь и Фукидид один из героев своей истории, притом героев важных. Он был афинским стратегом и командовал войском. Однако дочитав последнюю страницу его «Истории» и закрыв книгу, мы должны признаться, что знаем об ее авторе не больше, чем, когда в первый раз ее открыли. Что это был за человек? Чем жил? Чему поклонялся? Для нас это окутано тьмой. С другой стороны, если бы Полибий и вовсе не появлялся в своей книге, мы все-таки хорошо бы его представляли и считали одним из главных героев.
Только пусть читатель не подумает, что Полибий похож на тех словоохотливых и тщеславных людей, которые все разговоры сводят к себе и к месту и не к месту рассказывают случаи из своей жизни. Как раз этого-то у Полибия совсем нет. О себе он ничего не рассказывает. Мы не знаем ни о его детстве, ни о ранней юности, не знаем, где он учился, кто были его наставники и приятели, уж не говорю об увлечениях и романах. Для иллюстрации своей мысли он действительно любил приводить случаи из жизни, примеры смелого и трусливого, разумного и глупого поведения. Но ни разу это не были примеры из его собственной жизни. И уж менее всего он склонен выставлять себя читателю как образец для подражания. Лишь однажды он обращается к воспоминаниям. Я имею в виду его рассказ о юности Сципиона. Но нужен он для характеристики самого Сципиона, а отнюдь не автора. Полибий ни разу не поддался естественному искушению и не намекнул, что это его благотворному влиянию юноша обязан своими успехами, что это он надоумил своего воспитанника раздать наследство. Нет. Сципион, утверждает Полибий, действовал под влиянием собственного великодушного сердца.