Страница 70 из 141
В описании переговоров Ливий верно следует Полибию. Но изображение Полибия кажется живой сценой, а Ливия — фотографией этой сцены. Там герои дышат, говорят, смеются, движутся. На фотографии же они застыли, лица сгладились, сплющились и превратились в глянцевую бумагу.
Полибия уже в Античности называли вторым Фукидидом (Dio Chrys. Orat. XVIII, 256 С). И современная наука считает, что он следовал заветам Фукидида{54}. Но это нечто совершенно новое. Ничего подобного у Фукидида не было. Он интересуется своими героями только как политиками и дает краткие характеристики не людям, а именно политическим фигурам. Даже Алкивиад, блистательный Алкивиад, герой платоновского «Пира», чье имя вошло в поговорку, удостоился у него всего нескольких скупых слов.
Часто приходится слышать, что разница между Фукидидом и Полибием объясняется тем, что в классическую эпоху еще мало интересовались отдельной личностью, в эпоху же эллинизма необыкновенно вырос индивидуализм, а следовательно, и интерес к человеку. Однако объяснение это меня совсем не убеждает. Во-первых, Геродот, предшественник Фукидида, который жил в то время, когда еще менее развит был индивидуализм, нарисовал тем не менее удивительные портреты — Крёз, Кир, Камбиса, Дарий, Амасис. Во-вторых, в эпоху Фукидида как раз был огромный интерес к человеку. Ученики Сократа, Платон и Ксенофонт, написали воспоминания, где каждый по-своему пытался воссоздать прекрасный образ своего учителя. И в диалогах Платона мы находим не одного только Сократа. Мы видим и Федра, и Алкивиада, и Федона, и Гиппия, и других друзей и врагов философа. Ксенофонт пишет биографию Агесилая, Анабазис, где в центре стоит фигура Кира, и, наконец, «Киропедию» с ее необыкновенным героем.
Из всего этого ясно, что не потому Фукидид не писал портретов, что тогда не было интереса к человеку, а потому, что, по его убеждению, человек не играет никакой роли в истории. Это подтверждает следующий факт. Историю его продолжил Ксенофонт. И та рука, которая с таким мастерством нарисовала Кира и Сократа, в истории не оставила нам ни одного портрета.
Полибий же столько говорит о людях потому, что считает именно их главными героями истории.
Мы уже поняли, что история Полибия имеет какой-то невиданный размах и тема ее совершенно необычна. Но было в ней еще нечто, видимо, приводившее в полное недоумение читателя. Он не видел в этой книге ничего знакомого, встречал совсем не то, что ожидал. Мы уже упоминали, что на протяжении всего своего сочинения автор вынужден останавливаться и объяснять свои цели и задачи. Что же так резко отличало книгу Полибия от других исторических сочинений?
Можно заметить, что главный противник Полибия, противник, с которым он борется с редким упорством, — это авторы, которые превращают историю в легкое развлекательное чтение. Они не утруждают себя проверкой фактов, читателя же — ненужными вопросами и раздумьями. Вместо того они расстилают перед ним захватывающее действие. Свое повествование они облекают в пышные одежды риторики и украшают их яркими блестками — различными генеалогиями, пикантными анекдотами, занимательными мифами, бойкими мыслями и бесконечными речами.
Греческий историк Дионисий Галикарнасский в предисловии к своему огромному труду весело заверяет читателя, что тот не будет скучать за его книгой. Тут и риторика, и философия, и искорки умных мыслей. Так что его история понравится и любителям философии, и интересующимся политикой, и просто тем, кто хочет отдохнуть и развлечься с книгой в руке (Dionys. Ar, I, 8, 3). И он с сознанием собственного превосходства говорит, что сочинение Полибия, которое лишено всех этих украшений, так скучно, что его никто не в состоянии даже дочитать до конца (Dionys. De composit. verbor. с. 4 p. 28–29). Но особенно отличался в этом жанре все тот же Тимей. Он, например, описывает, как занимались любовью афинский политик Демохарес и сицилийский тиран Агафокл (XII, 13; 15). А вот что он говорит о рождении Александра: «Тимей пишет… что Александр родился в ту ночь, когда был сожжен храм Дианы Эфесской; и с обычным своим изяществом добавляет, что это не должно нас удивлять, так как Диана покинула свой дом, спеша помочь Олимпиаде при родах» (Cic. De nat. deor. II, 69).
При таком способе изложения факты, разумеется, не проверяются. Из них выбирают наиболее действующие на воображения читателя. Вот этот-то стиль больше всего ненавидел Полибий. Он убивает самый смысл истории, говорит он. Полибий постоянно подчеркивает, что его собственное сочинение — отнюдь не популярная книга. Оно рассчитано вовсе не на широкую публику, а на узкий круг читателей, «потому что большинству чтение нашего труда не доставит никакого удовольствия» (IX, 1, 1–5).
Но почему же Полибий так упорно отказывался придать развлекательности своей истории? Лукреций говорил, что его соотечественники не любят философию, а потому он поступает с ними как родители с малыми детьми. Они смазывают ободок чаши медом, чтобы ребенок потянулся к сладкому и незаметно для себя выпил горькое лекарство, и он облекает философские мысли в форму звучных стихов, которые так любят римляне. Почему бы и Полибию не подсластить пилюлю? Человек, который находил общий язык и с эллинами, и с римлянами, и с варварами должен был понимать, что при случае надо идти на разумный компромисс. Что стоило ему при его таланте добавить полдюжины речей и несколько генеалогий! Отчего он был так непримирим?
Полибий пишет, что его время — век бурного взлета всех человеческих знаний. «Я утверждал, что в настоящее время все знания достигли таких стремительных успехов, что большинство из них, можно сказать, стали систематизированными науками» (X, 47, 12). Очевидно, Полибий хотел достигнуть в своей области того же, чего уже достигли эллинские математики, астрономы, медики в своих. Превратить историю в науку. В одном месте он говорит об этом прямо. «В настоящее время науки и прикладные искусства сделали такие стремительные успехи, что люди пытливого ума могут подчинить любую происходящую случайность методу. Моя цель поэтому не развлекать читателя, но принести пользу тому, кто будет изучать вопрос серьезно, и я пренебрегаю другими предметами и иду к своей цели» (IX, 2).
Итак, перед Полибием стояла действительно великая цель. Во имя этой цели следовало отбросить и занимательные анекдоты, и придуманные речи — словом, все, что так любил Тимей и чем так гордился Дионисий, отбросить как мусор, который грудами лежит на дороге, мешая идти вперед.
Но как же преобразовать историю в науку? Исследуем пути, которыми он предлагает двигаться.
Для Полибия история как бы живое существо. Глаза его — истина (I, 14, 6). И подобно тому, как живое существо становится беспомощным калекой, если отнять у него глаза, так и история без истины превращается в ничто. Это уже не история. Линейка останется линейкой, коротка она или длинна. История останется историей, красиво ли она написана или нет. Но если в ней нарушено требование истины, это уже не история. Поэтому «в историческом сочинении правда должна господствовать надо всем» (XVI, 12, 1–2).
Ложь, говорит Полибий, в истории бывает двух видов: сознательное искажение истины и случайные ошибки, плод незнания или небрежности. К первого рода лжи Полибий беспощаден: «Я готов извинить, — пишет он в одном месте, — если историк превозносит свое отечество, лишь бы уверения его не противоречили действительности. Достаточно уже и тех ошибок, которые происходят от незнания, избежать которых трудно историку по присущей ему человеческой слабости. Если же мы станем писать неправду преднамеренно, будет ли то из любви к отечеству, по дружбе или из лести, то чем мы будем отличаться от людей, которые зарабатывают своими писаниями на жизнь?»