Страница 3 из 11
Сестра Марфа чуть ворохнулась, оторвав Софью от печальных мыслей.
– Так ты, князь, тоже думаешь, что нас ждет монастырь и ничего поделать нельзя? – Вырвалось у нее невпопад из глубины души.
Перебитый в тот момент, когда взвешивал шансы Нарышкиных на царство, Голицын остановился и, заморгав ресницами, попытался собраться с мыслями.
– Царевна, мне трудно так категорично ответить на твой вопрос. Все упирается в приятие или неприятие отдельными боярами той политики реформ, которую пытался проводить твой брат. Если…
– Да или нет?
– Тут возможно несколько вариантов развития событий.
– Да или нет?
– Софья Алексеевна, что ты от меня хочешь? Если Нарышкины возьмут верх, то меня тоже, скорее всего, ждет опала! – В его голосе прозвучало отчаяние, и Софья поняла, что Голицын, возможно, впервые в жизни не знает, что делать.
– Но ведь Ванечка старше нарышкинского отродья, и он должен по закону наследовать Федору! Неужели бояре посмеют обойти старшего в роду?
Вконец растерявшийся князь, которому стукнуло уже тридцать девять лет, остановился перед двадцатичетырехлетней девушкой, задумчиво пощипывая ус.
– Видишь ли, царевна, иногда целесообразность бывает превыше закона.
– А если я буду протестовать?
– Голос царевны слишком слаб, чтобы его услышали.
– А если поднимутся все Милославские?
– Милославских мало, царевна. Нарышкиных поддержат многие бояре и церковь. За ними сила.
В тот момент ему хотелось только одного – чтобы Софья покинула его дом и не заставляла отвечать на вопросы, на которые у него не было ответов. Но девушка, похоже, не собиралась уходить. В ее глазах вдруг полыхнуло пламя.
– Как ты думаешь, князь, что будет, если стрельцы ударят в набат? Это тоже будет сила?
У Голицына округлились глаза, а промолчавшая весь разговор Марфа Алексеевна даже руками всплеснула от ужаса.
– Надеюсь, что Господь помилует нас от такой чаши. Если стрельцы пойдут на Кремль, то прольется столько крови, что город в ней захлебнется. Даже не думай, царевна!
– Ну почему же? – В ее голосе послышались мстительные нотки. – Почему безграмотный мальчишка должен сесть на отцовский трон, только потому, что так хочет нарышкинская саранча?
– Софья Алексеевна, – взмолился хозяин дома, бросая опасливые взгляды на дверь, – наш разговор тянет на дыбу. Пожалуйста, давай поговорим о чем-нибудь другом!
Возбужденная Софья окинула взглядом перепуганного князя, задумчиво насупившуюся сестру и тут же обмякла, превращаясь из стального клинка в гибкий тростник.
– Конечно, Василий Васильевич, прости меня, пожалуйста. Это я от разговора с братом отойти не могу. Что-то мне подсказывает, что скоро все изменится, и я боюсь этих перемен.
Расстроенный князь почувствовал угрызения совести. Не мог же он вот так, оттолкнуть от себя девушку, которая, не побоявшись страшного скандала, пришла к нему, как к самому близкому человеку. Он почувствовал сострадание и легкий укол тщеславия. А что, если Иван (читай – Софья) действительно сможет стать царем? У царевны характер – иной мужчина позавидует. Но нет, глупость все это. Но девушку так жаль, словно у него вырывают сердце.
В кабинете глухо пробили часы, отмеряя неумолимо бегущее время. «В конце концов, что я теряю? – Промелькнуло вдруг в голове князя. – Все мы когда-нибудь умрем. Латиняне потому и остались в истории, что умели рисковать». На мгновение Голицын почувствовал себя смелым и сильным, точно его любимый Цезарь, стоящий перед Рубиконом. Подойдя к гостье, казавшейся в огромном кресле маленькой и беззащитной, он опустился перед ней на колени.
– Царевна, я всегда буду вашим преданным рабом. Если понадобится – с удовольствием умру за вас. – Audentes fortuna uvat – «Счастье помогает смелым», Софья Алексеевна.
Произнес – и ужаснулся сказанному под влиянием минуты. Зачем ему соваться в драку, которая, по большому счету, его не касается? У него и с Милославскими, и с Нарышкиными и с церковью хорошие отношения. Зачем лезть в дела, от которых можно лишиться головы?
– Встань, князь!
Голос царевны прозвучал так ласково, что у него сжалось сердце.
– Я ничего от тебя не прошу, и никогда не допущу, чтобы с твоей головы упал хотя бы волос. А теперь нам пора идти. Брат может послать за мной в любую минуту.
Кивнув Марфе, она легко поднялась из обтянутого тисненой кожей кресла, и направилась к двери, увлекая за собой сестру. В сенях, расписанных придворными художниками от пола до потолка, их терпеливо ждала Верка, которая помогла закутаться своим высокородным хозяйкам так, что они превратились в затрапезных посадниц, чьи лица почти закрывали с хорошо продуманной небрежностью повязанные убрусы.
А в это время раскланивавшийся с царевнами боярин, сосредоточенно перебирал слово за словом весь прошедший разговор, пытаясь вспомнить, не сказал ли он чего такого, за что действительно можно угодить на дыбу.
К вечеру царю вдруг сделалось совсем худо. В несчетный раз послали за лекарями, которые тут же явились с кучей разных снадобий. Венценосному больному пустили кровь, но она почти не текла из его безвольных рук, на которых не было заметно вен, зато виднелись синяки, появлявшиеся последнее время даже от простого нажатия.
Внезапно в дверном проеме, забитом народом, показался патриарх в сопровождении черной свиты. Бояре и окольничие, давя друг друга, расступились, пропуская монахов к царскому ложу. Даже беглого взгляда на больного было достаточно, чтобы понять, что царь всея Руси Федор Алексеевич доживает последние часы, если не минуты.
Спокойно, точно давно ожидая этого момента, патриарх приступил к соборованию умирающего.
Бояре тихо перешептывались, недоуменно вопрошая друг у друга, что случилось с царем, отчего болезнь обострилась так сильно и внезапно. Кто-то предположил, что Федора отравил немчина-лекарь фон Гаден (иначе с чего произошла такая перемена?), и эта версия так понравилась присутствующим, что о других возможностях просто забыли.
Сидевшая недалеко от царского изголовья Софья затравленным зверьком следила за всем происходившим в комнате, прислушиваясь к недоброму шелесту голосов. Вот Иоаким закончил читать разрешительную молитву. Тихо, на одной ноте, завыла царица Марфа, так и не изведавшая радостей супружеской жизни, живой труп в пятнадцать лет, чужая во дворце, обреченная на безрадостную жизнь в его душных стенах. На нее шикнули, и она испуганно замолчала, зажав руками рот и беззвучно глотая текущие по щекам слезы.
В царскую опочивальню набилось столько народу, что негде было яблоку упасть. С равнодушием обреченного Софья заметила, как бояре подобострастнее, чем всегда, крутятся вокруг заглянувшей в комнату царицы Натальи Кирилловны, едва сдерживавшей торжествующую улыбку. «Точно воронье», – отметила про себя покинутая всеми царевна, стараясь запомнить, как каждый из бояр вел себя в эти минуты.
Вскоре появился взволнованный дядя Иван Михайлович, попытавшийся прорваться к венценосному племяннику, но его бесцеремонно оттеснили, и он стоял под висевшими в углу комнаты образами, злобно зыркая по сторонам из-под нависших бровей.
Внезапно казавшийся спящим Федор открыл глаза.
– Соня… – Проговорил он внятно. – Сонечка…
– Я здесь! – Потянулась к нему обрадованная царевна под недовольными взглядами бояр. (Интересно, куда делся патриарх? Только что здесь был).
– Сонечка, – голос Федора был еле слышен, и ей приходилось напряженно прислушиваться, чтобы разобрать слова, – в кабинете лежат мои записи… мои планы по переустройству… Руси… Ты их возьми…
– Все сделаю, братец, как ты говоришь.
На его щеку упала соленая капля и, не задерживаясь, стекла к уху.
– Не плачь, сестричка… Prista juvent alois, ego me nunc denique natum Gratulor («Предоставляю другим восторгаться добрым старым временем, лично же я поздравляю себя с тем, что родился именно теперь…») …
Ворохнулись бояре, в изумлении глядя друг на друга: виданное ли дело – вместо того, чтобы, готовясь к встрече с Богом, читать молитвы, царь твердит что-то на басурманском языке! Вот она, прелесть иезуитских монахов во главе с покойным Сенькой Полоцким! Гнать надо из города его последователей, пока иноземная зараза не утвердилась в умах москвичей!