Страница 41 из 56
- Значит, сбылась твоя мечта?
- Не совсем. Я хотела стать художником… А ты кем был?
- Учителем… Светает. Лен, я пойду.
Встав и запахнувшись в халат, женщина села в кресло и молча смотрела в окно, за которым и правда начинался солнечный рассвет - будто вернулось лето. Неподалёку били пушки - бум-бум-бум, надоедливо и привычно. Надсотник одевался - неловко, одной рукой. И думал, что она могла бы помочь, и что он зря сюда пришёл - какой-то иидотский выверт, фокус памяти (или времени?), когда он за разрушенным памятником Петру Первому вдруг в вечернем сумраке увидел целую лестницу спуска и улицу за ней - совершенно такую же, как не то что до войны - вообще как тогда, в 91-м…
Он вышел молча. И женщина не повернулась в кресле…
…На самом пороге надсотник столкнулся - буквально лицом к лицу - с ойкнувшим мальчишкой, который отшатнулся назад, увидев выходящего мужчину. Но, различив форму и погоны, тут же подтянулся и лихо отдал салют.
Отдав в ответ честь, Верещагин быстро окинул взглядом паренька. Довольно высокий, в полувоенной форме (перешитой из НАТОвской) со знаками различия звеньевого отряда имени Героев Обороны, под курткой - красный галстук. Мальчишка был русый, сероглазый, и Верещагин, опустив руку после приветствия, сказал - сам не знаю, зачем, может быть, чтобы рассеять чувство неловкости - Димка глядел на него удивлённо, что было, в общем-то закономерно: "Дядя, а что вы тут делаете?":
- Я знакомый твоей мамы, - и начал спускаться по ступенькам. Но мальчишка сказал вслед - без удивления, радостно скорее:
- А я вас узнал… сразу… почти сразу.
Надсотник удивился. Его фото было, конечно, в "Русском знамени", и не раз. Но таких как он офицеров были десятки. И их фото тоже печатались, так с чего мальчишка запомнил именно его?
- Откуда? - спросил Верещагин, оборачиваясь.
- А у мамы есть ваш портрет, - сообщил мальчишка спокойно.
Елена всё ещё сидела в кресле и удивлённо подняла голову, когда надсотник вошёл в зал - тяжело дышащий, словно после долгого бега. Из прихожей раздался голос сына: "Ма, я пришёл!" - но женщина сейчас этого не слышала, потому что Верещагин спросил:
- Где он? Покажи.
- Что показать? - спросила она устало, поднялась.
- Портрет, - ответил офицер, не сводя с неё глаз.
Длинноволосый мальчишка, опиравшийся локтем на парапет спуска, придерживал другой рукой на бедре красную спортивную сумку с надписью СССР. Светлую просторную безрукавку, пятнистые штаны, белыё лёгкие туфли - свою тогдашнюю одежду - надсотник узнал сразу. А потом вдруг узнал и лицо, которое сперва показалось ему незнакомым.
- Это я, - сказал Верещагин, ощупью садясь в кресло. - Да, это я.
- Я рисовала по памяти, - сказала Елена. - Через год.
- Муж… видел?
- Да. Но он был не ревнивый, и потом… это же смешно было - ревновать к мальчишке. Я сказала, что это мой знакомый. Со школьных времён. И он больше не спрашивал.
- Лена, - сказал Верещагин, вставая. - Послушай… я голодный. У тебя ничего нет поесть?
Он хотел добавить, что потом занесёт паёк. Но не стал.
Несколько секунд женщина молчала. Потом кивнул и вышла.
Какое-то время офицер смотрел на портрет. Потом обернулся, почувствовав присутствие в комнате человека.
Мальчишка Димка - босиком, в спортивных трусах и рубашке, на которой по-прежнему был повязан галстук - стоял в дверях. Не меньше полуминуты мальчишка и офицер смотрели друг другу в глаза.
- Послушай… - сказал Верещагин. - Ты не думай. Я не навязываюсь тебе в отцы… - лицо мальчишки дрогнуло. - Просто… можно я буду приходить… иногда? Не только к маме. К тебе тоже. Можно?
Димка молчал долго. Слышно было, как на кухне что-то постукивает и звякает. Потом, глядя на портрет, он тихо ответил:
- Приходите… ладно.
Командир 9-й интернациональной роты капитан Киров был смущён, как школьник, застуканный за списыванием. Он даже смотрел в пол, чтобы не встречаться взглядом с генералом Ромашовым. А тот, глядя на болгарина, продолжал говорить:
- Ну так у вас рота или гайдуцкая чета под романтическим названием типа "Црвена смрт"?
- Рота, - голосом примерного школьника, осознавшего ошибку, ответил капитан.
- Да что вы говорите?! - нехорошо восхитился генерал-майор. 2 сентября, - он пододвинул к себе листок. - Боец вашей роты Хадитуды Купи-оглы… что это?! - Ромашов побагровел и грохнул ладонью по столу так, что запищал будильник на электронных часах, и генерал отключил его. - Это что?!
- Богом клянусь, его зовут Хадитуды Купи-оглы и он помак(1.), - горячо заверил Киров. Болгарский акцент делал его речь подкупающе-мягкой.
- Да? - недоверчиво проворчал генерал. - Ладно… ну так вот, этот Купи-оглы затеял с казаками религиозный диспут о пользе обрезания. У вас что, рота или медресе?
- Да у меня мусульман-то всего трое! - возмутился Киров. - И закончилось же всё благополучно, ведь так, товарищ генерал?
- Если исключить то, что он залез, спасаясь от оппонентов, на остатки билайновской вышки около Дома Культуры имени Девятого января и оттуда призывал правоверных - на той стороне - покинуть ряды сторонников джаханнама и переходить в ряды войска праведников, результатом чего был пятиминутный обстрел из миномётов, - заметил Ромашов.
- Он был пьян, - признался Киров.
- Мусульманин? - уточнил генерал. Болгарин развёл руками в беспалых перчатках:
- Ну… это же наш мусульманин.
- Ладно, - проворчал Ромашов. Хмыкнул: - Казаки-то не обратились?
- Они тверды в вере, - серьёзно ответил Киров. - Хотя, должен признаться, что в момент, когда Хадитуды закричал туркам на той стороне: "А кто не перейдёт, тому я сам сделаю второе обрезание, но уже под корень!", - кое-кто из казаков стал говорить, что ислам - штука неплохая…
- Ладно, хватит! - посуровел генерал вновь. - Далее… 3 сентября. Бойцы вашей роты Славомир Бунашич и Бадри Лакоба, сняв штаны, на спор четыре минуты торчали в таком виде задом к противнику под ураганным огнём…
- Дети, - покачал головой Киров. - Славомиру семнадцать, Бадри шестнадцать, в головах ветер. Поспорили… Как только я это увидел, я стащил их в укрытие. Кроме того, особой опасности не было, снайперов у турок нет…