Страница 19 из 56
- Это не скаутский галстук, - сказал он. Поднял глаза на младшего офицера. - Вас плохо учили, лейтенант. Это красный галстук.
- Что это значит? - непонимающе моргнул лейтенант.
- Это значит, что всё начинается сначала, - медленно ответил Палмер. - Это значит, что мы проиграли, лейтенант.
И с этими дикими, непредставимыми словами он скомкал платок, зло швырнул его под ноги обмершему от такого признания лейтенанту и почти бегом бросился в палатку.
Это было утро четвёртого дня.
Впрочем, Димка не знал, что это утро. Не знал, что день - четвёртый. Он давно потерял счёт времени. И даже не мог увидеть, что это утро, потому что вчера днём, отчаявшись что-то сделать, сержант Лобума вырезал мальчику оба глаза.
Он шёл сам. Отбитые и обожжённые ступни почти ничего не чувствовали, но и боли почти не было - и Димка радовался этому. Он понимал, куда его ведут и зачем. И радовался и этому, потому что все три дня было очень больно и временами совсем не оставалось сил молчать. А теперь всё кончится - и он радовался этому. И тому, что промолчал - радовался. И тому, что Зидан наверняка дошёл - радовался.
И ещё он вдруг с пронзительной ясностью понял две вещи. Настолько важные, что и передать было нельзя.
Первая - что он не умрёт. Нет, не здесь не умрёт, тут всё уже было ясно. Вообще не умрёт. Он это понял совершенно точно.
И второе - что они победят. Если точнее - он понял это даже не сейчас, а вчера, когда увидел последнее, что ему было суждено увидеть в этой жизни - кровавые, бычьи глаза Лобумы, полные злобой, жестокостью и…
И страхом.
Его убьют? Да. А сколько хороших и храбрых людей - останутся жить и будут сражаться?
Вот что было важно.
И, когда ветерок коснулся чёрно-бурых от крови щёк мальчика, охранники вдруг отшатнулись, потому что русский… улыбнулся. Поднял голову к небу, словно видел, словно мог что-то видеть…
И улыбнулся опять.
Тогда капрал-латиноамериканец, командовавший расстрелом, первым разрядил в спину Димке, замершему на краю воронки, весь магазин.
Димка вытянулся вверх и выгнулся назад - как будто хотел взлететь. Чуть повернулся. И упал - мягко и бесшумно - за край воронки.
Двое других конвоиров - с круглыми от ужаса глазами, вздрагивая - стреляли сверху в лежащее внизу тело, пока и их винтовки не выхаркнули опустевшие магазины. И, закидывая за плечи оружие, почти побежали, оглядываясь, прочь от ямы, на дне которой лежал изрешечённый полусотней пуль Димка Медеведев…
- Олег Николаевич.
Надсотник проснулся мгновенно.
- Что? - он сел. - Что? Димка вернулся? Вернулся, да?!
- Нет, - Пашка покачал головой. - Перебежчик с той стороны. Американский офицер.
- Что?! - Верещагин, начавший было энергично растирать лицо ладонями, застыл. - В смысле - американец?
Пашка кивнул. Лицо у него было странное.
- Идите скорее, иначе его убьют, - попросил парнишка…
…Семь или восемь человек, толпясь вокруг чего-то, лежащего на земле, молчали. В стороне примерно столько же дружинников зло и сосредоточенно били человека.
- Дай я…
- Э-эть!
- Мужики, пустите меня, мужики, я…
- Э-эть!
- А ну!!! - заорал Верещагин. Маузер в его руке дважды выплюнул рыжий огонь. - А ну! Р-р-р-разошлись, ннну?! - маузер подтвердил приказ третьим выстрелом.
Дружинники расступились - с нездешними лицами, тяжело дыша. На ноги между них с трудом поднялся высокий человек - без оружия, в растерзанной штатовской форме морской пехоты, с разбитым в кровь лицом. Он стоял молча, глядя на подошедшего офицера безразличными, затекающими кровью глазами.
- Вы что, остопиз…ли?! - зловеще спросил Верещагин, не убирая пистолет и обводя дружинников зловещим неподвижным взглядом. - У вас что, в каждом кармане по два янкеса-офицера?!
- Командир, - сказал, судорожно глотая, молодой дружинник с погонами стройника, - командир, не кричи. Командир, ты погляди, что он… принёс.
- Принёс?.. - начал Верещагин. И осекся. Повернулся. Стоявшие вокруг лежащего на земле предмета бойцы молча расступились, давая дорогу.
Верещагин подошёл. Посмотрел на испятнанный тёмным брезентовый мешок. Тихо спросил:
- Димка?
- Угу, - сказал чернобородый, с серьгой в ухе кряжистый цыган из сотни Басаргина. - Отдай штатовца, командир, отдай, мы хоть душу успокоим…
- Заткнись, - приказал надсотник. Опустился на колено, отогнул край мешка. Посмотрел - спокойно, без слов, только лицо вдруг задёргалось. Успокоилось. - Дима-Дима… - тихо, почти нежно сказал он. Погладил рукой что-то слипшееся и тёмное, видневшееся в мешке.
- Они ему глаза вырезали, - сказал со злыми слезами рыжий парнишка, державший на плече РПК. - Командир, отдай янкеса, отдай, слышишь?!
- Тихо, - не приказал, а попросил Верещагин. Подошёл к офицеру и одним рывком за скрученный на груди камуфляж приподнял его по стене на полметра. - Что вы сделали? - спросил надсотник так, что все вокруг замолчали. - Что вы сделали, изверги?
Но молчание американца будто лишило его сил. Он отпустил янки и ссутулился. Американец расправил камуфляж и вдруг сказал - почти без акцента:
- Ваш мальчьик промольчал. Нитчего не сказал.
- Я был учителем, - сказал Верещагин, поднимая на американца глаза. - Понимаете вы, я был учителем, я хотел всю жизнь учить таких, как он, нашей истории. Всего лишь учить их истории… - его лицо опять дёрнулось, он махнул рукой: - Уходите… - мельком глянул на погоны американца, -…капитан. Идите, идите.
Никто не возразил. Американец снова расправил форму на груди:
- Я не буду уходить, - сказал он тихо. - Я пришёль к вам и принёс мальчика. Я трус. Я испугалься его спасти. Я хотел стрелять, но я испугалься. Тепер я буду с вами. Если вы меня возьмьёте. Есльи вам не нужно труса, то пусть мне отдадут пистольет. Я не стану жить тогда.
- Верните ему оружие, - сказал Верещагин. - И проводите его ко мне, нам надо поговорить. А умереть мы все всегда успеем. Никогда не надо торопиться умирать… мы все торопимся умирать и не успеваем жить… - и надсотник пошёл по коридору.
В тишине было слышно, как он плачет - тяжело и хрипло, как будто разрывается металл…