Еще шла война

Отсюда открывалась необозримая залитая солнцем низменность.

В начале нее, среди тускнеющей зелени, как бы привстав на цыпочки, из-за деревьев выглядывали каменные домики поселка с матово-белыми этернитовыми крышами. В оконных просветах с задымленными темными языками белели свежие рамы. В воздухе пахло гарью и огородами, свежей сосновой стружкой и известью.

В центре поселка возвышались два огромных конусообразных террикона. Если бы не эти большие горы, размышлял Василий Никитич, то дома и деревья казались бы повыше, приметнее. А так лишь одни они господствовали здесь над всем, видели вольную ширь степи и принимали на свои покатые плечи столько солнца, что местами на них начинала дымиться каменная одежда.

Василий Никитич зорко присматривался ко всему и мысленно связывал все с судьбой сына. Хорошо ли ему здесь, с пользой ли для людей живет? Он старался представить Захара изменившимся, каким он, должно быть, стал за эти годы, и не мог. В памяти сын оставался таким же, каким запомнился в день отъезда: спокойным, с прямыми сильными плечами и таким же, как у Василия Никитича, широким шагом. Бывало, глядя на сына, наблюдая за его походкой, он всякий раз переживал неизъяснимо гордое отцовское чувство.

Захар уехал на шахту вопреки родительской воле. Он был единственным сыном, и старику не хотелось расставаться с ним. Быть хорошим колхозником-хлеборобом — разве это зазорно? Чем эта профессия хуже другой — горняцкой или, скажем, заводской? Нет! Василий Никитич никогда с этим не согласится. Он много раз доказывал это сыну и, когда видел, что тот, внимательно слушая, вроде б соглашался с ним, готов уже был торжествовать победу. Но всегда одни и те же слова Захара сбивали его с толку:

— Батя, — говорил он, и в его глазах, Василий Никитич как сейчас помнит, стояло такое сияние, что дух захватывало, — батя, погляди на меня: молод я, сила есть. На войне отличился. Да неужто мне, такому, в колхозной конторе счетоводить? Нет! — решительно возражал Захар. — Обучу инвалида Прошку конторскому делу и — не поминай лихом…

Василий Никитич понимал, что работать в конторе действительно не под стать Захару. Однорукому Прошке должность эта больше подходит. Но ведь в колхозе Захар мог приноровиться к любой другой работе, было бы желание. Но и тут сын находил, что и как ответить:

— Таков закон в нашей стране, батя, — говорил он, словно читал по печатному, — таков закон: невесту и ремесло по любви выбирай — и сердцу сладко, и делу боязно. Твоя присказка.

После же Василий Никитич часто вспоминал слова сына, и они немного смягчали гнетущую боль разлуки.

…Когда Василий Никитич вошел в поселок, солнце уже клонилось к закату. Косые фиолетовые тени от домов и деревьев густо стелились по дороге. По обе стороны просторной улицы в строгом порядке тянулись один за другим домики с огородами и вишневыми садами. Все они были удивительно похожи друг на друга. Словно это была одна большая неразлучная семья. Угадывалось, что выстроены дома не так давно: штукатурка на них еще свежая и на оконных рамах поблескивала нежно-голубая краска.

«Народ после войны отстраивается. Это хорошо», — думал Василий Никитич, заодно вспоминая, как в родном колхозе да и всюду, где он проезжал, строятся, хлопочут люди, сообща поднимают свое большое хозяйство.

В глубине поселка высился громадный, в несколько этажей, дом. Весь он был густо переплетен лесами, и всюду вокруг него навалом лежали кирпичи, известь, штабеля бревен и досок. Неумолчный шум ленточного конвейера заглушал голоса людей и сразу же привлек внимание Василия Никитича. Он подошел поближе и стал с интересом рассматривать конвейер. Широкая резиновая лента круто взбиралась на самую верхушку дома, увлекая за собой подрумяненные кирпичи.

Молодая, лет двадцати пяти, женщина в парусиновом комбинезоне проворно и легко выхватывала из общей кучи один кирпич за другим и бросала их на живую ленту.

Василий Никитич смерил взглядом высоту здания, мысленно сравнивая его с силосной башней, которую этой весной приступили строить в колхозе, и, решив, что здание, пожалуй, будет помощнее, спросил у женщины:

— Давно строите, красавица?

Та, не разгибаясь, посмотрела на него немного удивленным взглядом, проговорила:

— Другой месяц. А может, чуток поменьше.

Василий Никитич сразу даже не поверил: такой дом построить за два месяца — не шутейное дело!

— Небось и по ночам работаете? — уже осторожно спросил.

— Зачем же? По ночам отдыхаем, — ответила работница и, выпрямившись, по-бабьи протяжно окликнула:

— Аню-утка-а!..

Никто не отзывался. Некоторое время стояла, будто прислушиваясь, как расплывается и тонет ее звонкий голос в общем шуме стройки. Василий Никитич внимательно рассматривал работницу. В больших темных глазах ее горели ярко нетерпеливые огоньки. А когда из-за стройки показалась небольшого роста со светлыми глазами девушка, на ходу подпушивая выбившиеся из-под косынки русые локоны, работница встретила ее сердитыми словами:

— Где ты шатаешься, Нюта? Без замесу там, наверху, — зарез, а ты шастаешь.

Василий Никитич подумал: «Беспокойная. Все мы такие. Минуту зря загубить жалко».

Шагая вдоль улицы, он с наслаждением вдыхал крепкий подгорелый воздух, чувствуя, как прежняя непонятная робость покидает его. Все здесь постепенно становилось привычным и близким, словно он когда-то уже бывал в этих местах, и теперь, с трудом угадывая их, радовался новым большим переменам.

На окраине улицы, врезавшись гусеницами глубоко в землю, стоял подбитый немецкий танк. С криками «ура» его со всех сторон осаждала гурьба ребятишек. Василий Никитич невольно замедлил шаг, заглядевшись на серьезную игру детворы. Комья сухой земли — гранаты — в пыль разбивались о стальные бока танка.

«Эти должны знать, где живет Захар», — подумал старик, подходя к детям.

— Захар Чугунов? Знаем, как же, — бойко отозвался белоголовый паренек, с интересом разглядывая незнакомого человека. — У нас он врубмашинистом числится.

— Это у кого — у вас? — хитровато ухмыльнулся Василий Никитич.

— Ну, на шахте, — поправился малыш, смутившись.

Ребятишки проводили Василия Никитича к дому сына.

— Захар Васильевич у нас стахановец, — забегая вперед, на ходу разглядывая старика, солидно пояснил белоголовый. — Только его, наверно, дома нету, дедушка. Они с главным инженером на шахту «4-бис» повезли опыт.

— Это какой же опыт?

— Цикличный. Какой же еще может быть, — явно удивленный, серьезно пояснил паренек. — Теперь все шахты на цикл переходят. Выгодное это дело. Угля много, а секрета никакого: дай врубовке дорогу — и весь секрет.

Василий Никитич не раз слышал о цикличном методе работы на шахте. Об этом и сын писал ему, но он все же никак не мог уразуметь толком суть дела. Ему неловко, даже совестно было за себя; мальчуганы и те разбираются в цикле, а для него он все еще остается неразрешенной загадкой. И Василий Никитич решил воспользоваться приездом к сыну и с его помощью все же раскусить этот орех. А вдруг в нем окажется такое, что с пользой можно применить в своем колхозе.

За новеньким, еще недостроенным палисадником возвышался небольшой новенький дом. Василий Никитич, взволнованный предстоящей встречей, зашагал к крылечку. Дома действительно никого не было. Постояв в раздумье, Василий Никитич сел на деревянные старательно вымытого крылечка ступеньки и стал ждать.

Из окон дома, прижимаясь к стеклам, казалось, с любопытством смотрели на гостя пунцовые калачики и дружески протягивал свои темно-зеленые, широкие, как ладошки, листья горделивый фикус.

«Хозяйку, видать, добрую подыскал, — подумал о невестке он. — Это хорошо. Порядок в доме — первое дело».

Разглядывая небольшой зеленый дворик, Василий Никитич заметил у стены свежевытесанные сосновые дощечки и рядом с ними ящик с гвоздями. Василий Никитич поднялся, взял дощечку одну-другую, порылся в гвоздях, и, когда увидел молоток, сразу же потянуло к работе. Не раздумывая, сгреб сосновые планки, прихватил ящик с гвоздями, молоток и решительно направился к недостроенному палисаднику. Вскоре уже равнял и приколачивал одну планку за другой короткими сильными ударами, с удовольствием прислушиваясь, как раскатисто и весело скачет эхо по улице поселка.