Страница 2 из 17
К счастью, она оказалась болтливой, и я мог молча ожидать, когда визит закончится. Со страхом я думал: «Неужто она не уйдет, пока всё не выпьет?» А уж за половину перевалило. В какой-то момент речь у нее резко стала размазанной, и, сидя, она все время заваливалась то назад, то на бок. И тут я понял – ждать нечего, она не уйдет. Выставить ее за дверь: в таком виде, ночью одна она не доедет. И главное, я-то хорош, не заметил, как она набралась. Правда, я понятия не имею, сколько нужно выпить, чтоб так закосеть. В общем, принялся я ее эвакуировать. Особого сопротивления она не оказывала, хотя не могла понять, куда я так тороплюсь. Но с бутылкой (оставалось еще грамм 200) расставаться она отказывалась категорически. Явились откуда-то силы, она сгребла со стола недоеденную колбасу с хлебом, бутыль и запихала всё в свою сумку. Жила она, как оказалось, в «за жопинских выселках». Метро еще ходило, но об этом не могло быть и речи. Я поймал такси и сел рядом. Отправить ее одну в таком виде все равно что бросить на улице.
В такси она как-то успокоилась и стала клевать носом. Я уж было обрадовался, и тут на вираже она навалилась на меня, и я почувствовал, как по ноге у нее текла теплая струя, а под ногами уже хлюпало. Я затаился как мышь, но через минуту лужа была уже под ногами водителя.
Я думал, что кончится все изгнанием из машины с непременным мордобитием: водитель, как назло, громила был тот еще. Не стану пересказывать вам всю эту сцену: глаза, крепкие сжатые кулаки, оскаленные зубы водителя. Расклад был такой: ему оставалось работать еще четыре часа; посадить на обделанное сиденье он никого не может, да еще дух такой… Короче, пришлось мне заплатить еще и неустойку за эти часы.
Скандал ее, видать, отрезвил (второе дыхание), и у дома она вылезла сама и почти не качаясь. Тут-то как раз и был момент улизнуть, но она потребовала доставить ее до двери.
Ладно.
Действительно протрезвела, даже достала ключи. Я уж было наладился к лифту, но она вцепилась мне в руку изо всех оставшихся сил – ты должен со мной выпить по рюмке, на прощанье.
Знаете, я раз в деревне видел, как мужик тащил барана за рога, тот так упирался отчаянно: крутил этими самыми рогами, делал прыжки в разные стороны, застывал в мертвой стойке… ну прямо как я перед ее дверью.
Мужик тогда, помню, победил.
Ввалились в квартиру, она сразу закричала:
– Аня, Аня (вбежала девчонка), у нас гости. – И тут же: Держи его, он хочет убежать.
Я никак не мог сообразить, как это у нее могла быть пятнадцатилетняя дочь, когда ей самой на вид чуть больше. Ну да, тип такой: нежно-белокожая, как сметана, с волосами цвета пшеницы на солнце, глазки незабудками – такие до 50 – и всё девочки.
– Анюта, стаканы тащи.
Дочка, та с лица-то не такая видная, как мать, но комплекцией превзошла по всем статьям. И уж мужик к ней ходит, мент, говорили они.
– Во-во – ихсельраты, – вставил Счастливый.
– Я опять ей – не пью я, вы же знаете.
– Ну так посидишь.
Они разлили оставшееся и разом выпили.
– Вот так вот с ангела́ми-то, – посочувствовал Второй.
– Не помню, как и ноги унес.
– Ну и слава Богу, – сказал Счастливый, – руки-ноги целы, голова на месте, карманы не вывернули – радуйся и не попадайся в другой раз. А сейчас-то далеко едешь?
Отказчик ткнулся в окно и тут же повернулся обратно:
– На дачу, бегонии сажать… Сама-то ведь ничего не умеет.
2. Иван Палыч
Василий Ситников – профессор своей контракадемии – умаялся. С утра принимал гостей, учеников, журналистов и еще всякого не пойми кого… За окном уж сумерки, а во рту за весь день – кружка чая. Разогрел вчерашний фасолевый суп, бухнул туда ложку подсолнечного масла и с наслаждением уселся за стол (впервые за день). Столом служил здоровый пень, на которых мясники рубят мясо. Горячий пахучий пар из глубокой миски щекотал ноздри, и нежная распаренная фасоль в ощущениях уже сладко ползла по горлу. Ожидая, когда суп остынет, Ситников сидел не включая света. Наслаждался сумерками, наступившим покоем, чувствуя, как исходит из ног усталость.
Стук в дверь сломал драгоценную минуту. В полутьме Ситников открыл дверь, пропустил неизвестного визитера вперед, зашел сам, уселся за свой стол и указал гостю на стул рядом. Молчание. Затем:
– Это вы Ситников? – с непонятной угрозой в голосе.
– Я…
И тут страшный удар кулаком по столу (в пень то есть). И подставка, и миска с супом полетели в разные стороны.
– Вы будете меня учить?!
– Буду, буду, что ж вы так переживаете, родной мой, присядьте вот, успокойтесь – всё в наших руках.
Гость немного успокоился, уселся.
– Ушаков, – представился гость. – Иван Палыч…
Дышал он по-бычьи, тяжело, извергаясь спиртовыми парами. Хозяин терпеть не мог пьяных в своем доме, но момент был упущен, приходилось смириться.
– Я кровельщик шестого разряда, – продолжал гость. – Крыши крыл, ведро могу сделать, а в лагере искусством занялся, чеканку выбивал. Но не повезло: только разошелся – срок кончился; да что там два года. Дали бы лет пять, вот я бы развернулся. Вернулся в Москву, мне говорят: «Учитель есть». Так вы будете… – нарастающим голосом и опять поднимаясь…
– Буду, буду, буду. Только не волнуйтесь, хоть сейчас начнем.
– Завтра!
– Завтра так завтра.
Так появился у Ситникова лучший его ученик.
В своем кругу как? – Петя, Миша, Коля, а его только Иван Палыч. Родом из древнего Мурома. Насквозь весь своеобычный, как кристалл-самородок.
Компания хохочет, ну надрывается, слушая уморительный рассказ. Иван Палыч, как скала, недвижим и серьезен. И даже хмур. Но вдруг, когда нет и тени смешного, взорвется неожиданно смехом. Иван Палыч – совершенный красавец, – сказала так одна дама. Синеглазый с ослепительно-черными густыми волосами. Сам он об этом не знает и никогда, конечно, этим не пользовался. И вообще он постоянно в своем мире.
У меня сидит художник Калугин. Приходит Иван Палыч.
– Знакомься, – говорю. – Калугин Саша – художник.
Сели пить чай. Тут Иван Палыч:
– А из Калуги давно?
– Да нет, Иван Палыч, Саша живет в Москве, Калугин – его фамилия.
– А… ясно.
Через десять минут:
– А я в Калуге бывал. Вы что, родом оттуда? Я-то муромский.
– Да нет, Иван Палыч… – пришлось объяснять все снова.
И так в течение вечера он интересовался: ходят ли в Калуге трамваи, много ль в калужских лесах грибов, как часто ходят до Москвы электрички. И где-то на пятый-шестой раз он наконец-таки усвоил, в чем дело.
Из дома вышли все вместе, и, прощаясь у метро, Иван Палыч крепко пожал Саше руку и…
– А в Калуге-то в каком районе живешь? Я его, город-то, хорошо помню.
Когда Иван Палыч впервые взял в руки карандаш… (нет, поправлюсь, карандаш – Боже упаси; чернила, тушь, фломастер – любой материал, который нельзя исправить), ему было сорок пять. Первые его рисунки были беспомощно, можно сказать, безнадежно уродливы. Но при этом он удивительно точно ухватил суть стоящей перед ним задачи. Он точно знал, куда идет. И хотя Ситников иногда смеха ради называл его Ишаковым, Иван Палыч сориентировался как стопроцентный прагматик. Но главное, он сразу стал сознавать себя художником так же серьезно, как и кровельщиком.
Иван Палыч особенно увлекся рисунком, а в рисунке, в свою очередь, его интересовала форма. Рост шел великаньими шагами. За короткий срок неумеха превратился в большого мастера. Он виртуозно изображал парящие (как в безвоздушном пространстве) фигуры в самых невероятных ракурсах. Но по-настоящему его захватило рисование живых людей – с натуры. Рисовал он повсюду: в парках, кафе, в трамвае, в магазине, сберкассе: рисовал бы, наверное, и в кино, если бы кино показывали при свете. Сам рассказывал, как начал рисовать человека в автобусе (стоя) и не заметил, как выходящая толпа выволокла его за собой на улицу, и он бежал за автобусом, продолжая рисовать. Охапками покупал альбомы, блокноты и в день изрисовывал по несколько штук.