Страница 160 из 200
Все же Зиновьев не был бы Зиновьевым, верным и последовательным учеником Ленина, если вслед за тем не написал бы: «Новые победоносные пролетарские революции в других странах придут неизбежно. Вся работа ВКП(б) как главного ударного отряда Коминтерна приближает их и помогает им в небывалой степени».
Далее заявление Зиновьева содержало признание и других, вроде бы менее значительных ошибок — в вопросе о крестьянстве, о политике Коминтерна, обвинений партии в перерождении и национальной ограниченности. Менее значительные лишь потому, что логически неизбежно проистекали из того признания, о котором Григорий Евсеевич писал выше. Такой ход позволил ему дважды покаяться. Во-первых, перед партией:
«Моя главная вина и моя главная беда в том, что я, пробывши так долго в партии и ее руководящих учреждениях (Зиновьев скромно не уточнил, что был членом ЦК с 1921 по 1927 год, членом ПБ в 1917, 1921-1926 годах, председателем
ИККИ в 1919-1926 годах — Ю. Ж. ), не сумел, попавши в меньшинство, удержаться от антипартийного поведения, не сумел понять, что я должен уважать дисциплину по отношению к ЦК партии больше, чем всякий другой... И за это я больше всего наказан. При разбирательстве моего дела в Президиуме ЦКК в октябре 1932 года я выслушал много горьких для меня слов по этому поводу. Я их передумал, и я вижу, что они вполне заслужены мной и совершенно справедливы».
Во-вторых, лично перед Сталиным: «Я был одним из тех, кто много выступал, писал и агитировал против т. Сталина, и так как этот вопрос имеет, конечно, не личное, а глубоко политическое значение, то я хочу здесь сказать и об этом.
Я должен заявить открыто и честно, что во всей моей агитации против т. Сталина я был кругом неправ... Нападки на т. Сталина в действительности вызваны только тем, что он является самым выдающимся теоретическим и политическим представителем ленинизма и потому самым опасным противником для всех врагов ленинской линии партии. Нападение на т. Сталина является нападением на все партруководство, на всю партию, на весь Коминтерн, сплотившийся вокруг т. Сталина также безраздельно и беззаветно, как раньше был сплочен вокруг Ленина. Имя Сталина есть знамя всего пролетарского мира».
Завершил же Зиновьев свое заявление так: «Я прошу Вас верить, что я говорю вам правду, и только правду. Я прошу Вас вернуть меня в ряды партии и дать возможность какой-либо работы для общего дела. Я даю Вам слово революционера, что буду одним из самых преданных партийной линии членов партии и что сделаю все, что только возможно, чтобы хотя бы отчасти загладить свою вину перед партией и ее ЦК»657.
Не ограничившись лишь официальным заявлением, в тот же день Зиновьев отправил еще одно уничижительное письмо, лично Сталину.
«Дорогой товарищ! — писал Григорий Евсеевич. — Я знаю, что люди, идущие против партии, не имеют никаких оснований ожидать от Вас снисходительности. Но я знаю также, что человеку, до конца понявшему свои ошибки и проступки против партии и действительно желающему честно исправить их, Вы никогда не откажете в известной помощи, как бы тяжелы ни были предыдущие ошибки и проступки этого человека. Вот почему меня не оставляет надежда, что и мне Вы не откажете в помощи.
Я отсылаю сегодня письмо в ЦК партии и позволяю себе обратиться к Вам лично. Если я решаюсь это сделать, то только потому, что с моей стороны изжита абсолютно та полоса, которая привела меня к отщепенству от партии. Я пишу Вам это с тем же чувством, с каким писал бы Владимиру Ильичу...
Я не раз проверил себя за эти 6 месяцев и могу сказать только одно: что бы ни случилось, никогда я больше ни в поступках, ни в настроениях не отойду от ленинской линии ЦК, возглавляемого Вами, никогда не допущу не только нелояльности или двусмысленности по отношению к руководящим органам партии, но не допущу и малейшей пассивности, выжидательности и т. п., если только смогу когда-нибудь где-нибудь, в какой-либо области работать для партии. Ни одного шага, ни одного слова, идущего вразрез с линией, решениями, мнениями партии, от меня никто не увидит и не услышит...
Мое решение сделать все, чтобы заслужить доверие ЦК и лично Ваше, есть абсолютно твердое решение, и я прошу об одном: дать мне хоть какую-нибудь возможность доказать это на деле.
Тов. Сталин, прошу Вас товарищески принять мое заявление, что я был с самого начала и до конца во всем неправ против Вас лично, и не видеть в соответственных местах моего письма в ЦК ничего другого, кроме заявления, которое я честно выносил и делаю с открытой душой...
Я очень прошу разрешить мне вернуться из Кустаная. Не хотелось бы говорить и о чисто личном, но не могу не сказать, что здоровье крайне подорвано, что о лечении здесь не может быть и речи, что здешний климат мне очень вреден, что обстановка морально тяжела до последней степени.
И еще об одном очень прошу Вас: если моя просьба будет уважена, но все-таки мне нельзя будет остаться в Москве или под Москвой, то я буду проситься в какой-либо город на Ср. Волге или в ЦЧО (Центральной черноземной области — Ю. Ж. ). Но все-таки пусть я буду выслушан раньше, чем вопрос обо мне в дальнейшем будет решаться. Горячо прошу о том, чтобы мне было разрешено в Москве повидать кого-либо из членов ЦК или ЦКК, ибо я хочу устно досказать то, что никак не скажешь в письме»658.
Сегодня невозможно установить, что больше всего повлияло на Сталина. То ли унижение человека, десять лет назад свысока смотревшего на него, не принимавшего всерьез, а затем на равных боровшегося с ним, то ли полное — во всяком случае на словах — раскаяние идейного противника, готового любой ценой заслужить прощение. А может, и желание услышать от Григория Евсеевича нечто столь важное, что он не решился написать, зная — всю его почту перлюстрируют.
Во всяком случае, прочитав оба письма из Кустаная, генсек убедился: Зиновьев капитулировал. Стал ручным, послушным. И простил.
Исполняя поручение Сталина, заведующий Секретным отделом ЦК (вернее, личной канцелярией генсека) А. Н. Поскребышев 19 мая письменно уведомил членов и кандидатов в члены ПБ Кирова, Куйбышева, Микояна, Андреева, Петровского, Чубаря и председателя ЦКК Орджоникидзе:
«По поручению тов. Сталина рассылаются два письма т. Зиновьева. Тов. Сталин, Ворошилов, Молотов, Калинин, Каганович предлагают отменить в отношении Зиновьева ссылку и разрешить ему приезд в Москву для определения вопроса о его работе»659.
Возражений не последовало, почему и появилось неформальное решение ПБ «опросом», даже без записи его хотя бы задним числом, как то бывало не раз. Поэтому-то уже на следующий день первое письмо Григория Евсеевича — в ПБ и ЦКК — опубликовала «Правда». Полностью. Одновременно Г. Г. Ягода, заместитель председателя ОГПУ СССР, направил в Алма-Ату — В. А. Каруцкому, постоянному представителю ОГПУ в Казахской АССР, и копией в Кустанай — начальнику городского и районного отделения ОГПУ, телеграмму, повторившую решение ПБ:
«Зиновьеву ссылка отменяется, разрешите выезд в Москву, окажите всемерное содействие»660.
2.
Возвратившись в столицу, в свою уютную квартиру на Арбате, Зиновьев не стал терять тремя на отдых. Прежде всего добился встречи со Сталиным. Она состоялась 31 мая, в присутствии Кагановича, Молотова и Ворошилова661. И, конечно же, письменно не фиксировалась. Но все-таки можно воссоздать суть этой беседы. Зиновьев просил работу в Москве и получил ее. Рядовым сотрудником теоретического органа ЦК ВКП(б), журнала «Большевик». С правом публиковаться, и не только в нем, но и в «Правде». Кроме того, Григорий Евсеевич хотел еще, чтобы ему позволили выступать в различных аудиториях, но четкого согласия на то не получил.
Окрыленный таким бесспорным успехом, Зиновьев несколько дней просидел в библиотеке Коминтерна, знакомясь со свежей прессой. Через две недели «Правда» начала публиковать его большие, в полтора «подвала», статьи. 16 июня — «Две партии», содержавшую жесткую критику лидеров немецких социал-демократов, способствовавших приходу нацистов к власти, и противопоставлявшую им тактику и стратегию большевизма. 23 июня — «К вопросу об иностранной политике германского фашизма», излагавшую захватнические планы Гитлера по его книге «Майн кампф».