Лапландия. Карелия. Россия

Лингвистические труды Кастрена по существу стали аз­букой для последующих поколений ученых, занимавшихся изучением финно-угорских и самодийских народов. Дело не только в богатейших научных материалах, собранных им в экспедициях, но и в том, что благодаря Кастрену дальней­шие исследования проводились на основе апробированного им сравнительно-исторического метода, с учетом кастреновской схемы лингво- и этногенеза аборигенов Севера.

То, что за короткую жизнь успел Кастрен, кажется и сегодня непосильным одному человеку: записи карело-фин­ского эпоса, замечательный стихотворный перевод «Кале­валы» на шведский язык, труды по грамматике финно-угор­ских народов, неопубликованные при жизни материалы по тунгусским, бурятским наречиям и многое другое.

Столь глобальные по масштабам и результатам сибирс­кие путешествия Кастрена сравнимы разве что с академи­ческими экспедициями XVIII века во главе с Д.Г. Мессершмидтом, Г.Ф. Миллером и П.С. Палласом. Но с точки зре­ния лингвистики, достижения М. А. Кастрена, героя-оди­ночки, — настоящий научный подвиг.

Чего стоит только беглый перечень народов, среди ко­торых работал Кастрен! Лопари (саамы), зыряне, самоеды (ненцы, энцы, нганасаны, селькупы), хакасы, буряты, тун­гусы (эвенки), «последние из могикан» — койбалы, камассинцы, котты, сойоты, карагасы, маторы, кеты...

Поражает и география мест, где побывал Матиас Алексантери: Канинская тундра, Тиманский кряж, Приполяр­ный Урал, Иртыш, Обь, Саяны, Минусинская котловина, Енисей...

И каждый раз на новом месте Кастрен настолько вжи­вался в местную среду, что, несмотря на все тяготы путеше­ствий и постоянную тоску по родине и друзьям, позволял себе в письмах к друзьям, Колану и Раббе, делать шутливо­иронические подписи: «бестолковый брат и странник из Бьярмландии», «твой измерзший брат», «затундринский брат», «твой тюркский брат», «твой китайский брат», «за­байкальский друг», «поклонник Будды».

Не раз ученый «вынужден был под дождем и на солн­це, в жару и мороз, в бурю и непогоду оставаться под мок­рой крышей неба или в полотняном балагане» (из письма Кастрена).

Тем не менее любовь к суровой Северной Азии и ее «ди­ким детям» настолько овладела ученым, что он признавал­ся другу: «Не будь у меня тоски по родине... я был бы готов провести весь свой век на Востоке».

Стоит только восхищаться упорством, несгибаемым характером и работоспособностью одинокого больного уче­ного, в течение многих лет общавшегося с иноплеменника­ми, зачастую враждебно настроенными, для которых он всегда был чужаком, человеком из другого мира. Что же двигало Кастреном, что заставляло его преодолевать все тяготы путешествий, собственные недуги?

У Матиаса Алексантери была Цель, достижению кото­рой он посвятил все свои силы. Он с юности мечтал найти прародину финнов, разыскать родственные им народы, вы­шедшие из общей «колыбели». Вместе с ближайшими дру­зьями и единомышленниками, среди которых были знаме­нитые впоследствии финские ученые, общественные деяте­ли и литераторы (достаточно назвать поэта Рунеберга автора текста финского гимна, Снельмана — родоначаль­ника финского национального движения, Лёнрота — соби­рателя карело-финского эпоса), Кастрен входил в Восточноботническое землячество. На одном из заседаний «суббот­него кружка» землячества около 30 студентов, в том числе и М. А. Кастрен, подписали обязательство изучать финский язык и посвятить свои жизни духовному возрождению фин­ского народа. Молодому Кастрену навсегда запомнились слова известного датского лингвиста Расмуса Раска о том, что «финский язык — один из наиболее самобытных, пра­вильных, отделанных и благозвучных говоров на земле... сохранит на века свое значение для мыслителя, свою неза­менимость для языковеда, служа ключом к пониманию го­воров неславянских племен России и в Северной Азии...». Стоит напомнить, что во времена Кастрена финский язык считался на его родине языком «низким», простонародным. Официальным «высоким» языком считался шведский. На­учные и литературные труды даже в начале XX века фин­ны писали на шведском и немецком языках. Национальное самосознание в «эпоху Кастрена» только начало пробуж­даться.

Юношескую клятву Кастрен сдержал. Он изучил язы­ки ближайших родственников финнов — зырян, марийцев, саамов, остяков (ханты) и более отдаленных самодийских народов. Не ограничившись сбором фактического материа­ла, Кастрен попытался создать стройную, научно обосно­ванную схему языкового родства этих народов, высказывал догадки, строил гипотезы о древнейшем состоянии языко­вого единства; его критический анализ схемы немецкого лингвиста Клапрота производился не в кабинетной тиши, а в непосредственном общении с носителями языков — або­ригенами Сибири и Европейского Северо-Востока. Ему уда­лось распутать основные узлы сложнейшей проблемы про­исхождения финно-угорских и самодийских народов.

Гипотеза Кастрена о саяно-алтайской прародине фин­но-угров и самодийцев спустя десятилетия уступила место гипотезе об уральской прародине, но для своего времени она была значительным шагом вперед, своеобразным про­рывом в тихом «болоте» умозрительного пережевывания учеными мужами лингвистических материалов сомнитель­ного качества. Достаточно сказать, что до Кастрена его уче­ные соплеменники усиленно пытались разыскать свою пра­родину на земле Эллады. Позднее венгерский ученый Сома безуспешно искал прародину финно-угров в Тибете.

Кроме того, Кастрен мечтал найти в языковых матери­алах связующее звено между «монгольской и кавказской расами», т.е. между монголоидами и европеоидами. Совре­менные антропологи определяют финно-угров и самодий­цев как представителей оригинального, т.н. уральского, расового типа, характеризующегося своеобразным сочета­нием монголоидных и европеоидных черт. Правда, до сих пор идут споры о том, является уральский тип самостоя­тельно сформировавшимся, или он возник в результате сме­шения двух основных расовых типов Евразии в погранич­ной зоне.

В то же время сам Кастрен и его научный руководитель Шегрен убедительно доказали самостоятельный характер, оригинальный строй финно-угорских и самодийских язы­ков, отличающийся коренным образом от грамматической структуры индоевропейских языков. Стремясь увидеть в монгольских и тюркских языках ближайших родственни­ков финно-угорских и самодийских, Кастрен, как стало ясно позднее, заблуждался. Думается, что если бы он успел изу­чить и эти языки, то ему пришлось бы отказаться от этой идеи. Бесспорно, прав финский лингвист К. Тиандер, ска­завший, что в Кастрене «скрывался и мифолог, и архео­лог» и «если б не смерть, мир стал бы для него тесен» (Тиандре К. Матиас Кастрен — основатель финнологии // Жур­нал Министерства народного просвещения. 1904. Часть CCCLIII. 5. Отд. 2. С. 67).