Страница 2 из 5
– Да, пожалуй, и кузницы-то скоро колхозными станут, в колхозе без кузницы как без рук. Недаром на дверях у кузницы-то висит странная надпись: «Вчера работали даром, сегодня – за деньги, завтра будем в долг!» – с невесёлой улыбкой проговорил Василий.
– То-то и оно-то! – отозвался Митрий.
Беседу завершил Василий рассуждением о власти:
– Да, – сказал он, – видимо наши властители решили лишить нас волюшки и заставить нас жить не как мы хотим, а как товарищам замыслится. Да и самих властителей-то у нас в расеюшке уж больно много развелось: бывало, был один Царь – глава всего государства, теперь партия верховодит над всем народом. Бывало, в Нижнем Новгороде губернатор управлял целой губернией, а в уезде, в Арзамасе, был земский начальник, он правил всем уездом, в волости-то был старшина, который вдвоём с писарем управлял целой волостью, а в селе-то один староста справлялся со всеми общественными делами. А теперь этих управителей поразвелось в одном сельском совете три стола, и за каждым сидит начальник, а теперь вот в селе появился колхоз, в нём тоже, наверно, начальников немало будет!
Святки. Серёга и Анисья
Прошло Рождество, наступили святки. Как и повелось с искони, девки артелями сидят в кельях принаряженные, выглядят раскрасивыми невестами: выбирай любую, сватай и женись. Ребята, как и положено, безвыходно обитают по кельям, млея кудятся, приглядываясь к девкам, определяя, которая самая красивая, и которую бы выбрать себе в пару. От безделия то и знай курят: дымят, чадят, напуская дыму в тесноватой келье, хоть топор вешай. Дурачась, парни изыскивают, чем бы заняться увлекательным.
– Санька, дай прикурить, – попросил Гришка у Саньки Шевирушки.
– На, прикуривай, для хорошего человека г-на не жалко! – с ухмылкой смеясь, отозвался Санька, но вместо того, чтобы огнёвый конец своей папироски приложить к Гришкиной папироске, он злонамеренно огнём-то приложил к Гришкиной щеке.
– Ты мне в харю-то не суй огнём-то! – не злобливо возразил Гришка и вновь стал припадать своей папироской к огненному концу Санькиной папироски, по-детски плямкая губами.
Но издевательское намерение не покинуло Саньку, он вторично приложил огненной папироской к Гришкиной губе. От этой Санькиной «забавы» Гришке стало больно и он, выражая своё недовольство, с робостью сказал:
– Саньк, не надо, ведь мне от огня-то больно!
Но Саньке это не понялось, он в третий раз, как изверг, прислонил огонь к Гришкиной губе и как садист, с дьявольской ухмылкой, наслаждался страданием Гришки. Но тут Гришкино терпение лопнуло, он внезапно схватил табуретку и, размахнувшись, с силой обрушил её на голову Саньки, после чего одним махом ноги расхлебанил дверь и выпорхнул из кельи.
На святках же бывают драки и «любования». На особенно храбрых ребят находятся парни-усмирители:
– Ты чем яхриться-то да налезать на всех, давай лучше подерёмся со мной! – укрощая воинственный пыл парня с улицы Слободы, смело вызвался Панька Крестьянинов.
– Давай! Только не во зло, а так, по-любе, – согласился пристающий ко всем тот парень.
– Только чур, надо договориться, как будем драться: только по бокам или и по харям? – предъявлял условия парень-задира.
– А по чему попадёт: по бокам, по харям и по мордам! – уточнил Панька условия драки.
– Ну, я согласен, давай схлестнёмся!
И грянул кулачный бой – потеха для наблюдателей и кровоизлияние для бойцов. Вскоре, после нескольких рукопашных схваток, оба бойца были взаимно разукрашены кровяными подтёками. А парни-наблюдатели, азартно подтрунивая над бойцами, наслаждённо хохочут, наотмашь поразинув рты. Такова уж традиция: на святках парни, как в весеннюю пору петухи, схватываются в драке, чтоб показать своё геройство перед девками-невестами, девки же, млея под тяжестью своих нарядов, показывают себя, как на базаре, являя из себя для парней большой выбор невест, которая нравится, выбирай и сватай – бери себе в жёны.
– Ну, бабоньки! Я вчера ходила по святкам, на девок любовалась, брательнику Петьке невесту выбирала, которая девка как девка, а есть и такая, точь-в-точь на куриную лестницу похожа, а иная и на скворешницу смахивает! – так изложила свои наблюдения одна баба, накануне посетившая несколько келий села с целью выбора невесты для своего брата Петьки.
– Да и ваш-то Петька, со своим кувшинным рылом тоже не особо взрачен. У него рожа-то на чёртов умывальник похожа, – с разносной критикой обрушилась на Петьку одна бойкая баба.
Не увлекаясь гуляньем, Анисья Булатова большинство времени отсиживалась дома; в свои двадцать лет она считала себя уже девкой-перестарком. Девок, её ровесниц, поразбирали замуж, а она осталась то ли из-за её строптивого в пору созревания характера, то ли из-за того, что она была сирота и в селе стала жить только после убийства её тётки Настасьи. Теперь, живя в тёткином доме, она проживала одна: сестрёнка её Дуня жила в селе, но не с Анисьей, а у другой тётки, так как Дуня была ещё сравнительно мала, и Анисье она была лишней обузой. Не по душе Анисье были женихи, особенно не любила она парней-смельчаков и нахалов. А вот к Серёге, парню тихому и стеснительному, имела в себе симпатическое чувство. Имелась у Серёги своя невеста, Нюрка, на которой он мечтал жениться, но когда он почувствовал, что недалеко живущая от него одинокая Анисья, при случайной встрече имеет к нему некоторое душевное расположение, Серёга решил со своей прежней невестой раздружиться. На последней встрече с ней Серёга напропалую в глаза расхаивал её:
– Ты, Нюрк, что-то больно потощала! – первым нелестным словом начал разговор при встрече с Нюркой, которая ожидала от него слова о женитьбе.
– А вот поженимся, я и поправлюсь. Смотря ещё чем, кормить будешь. Если нелестными словами да пинками, вон как Митька свою Марью, то не поправлюсь, так такой и останусь, а если будешь меня лелеять и хорошей пищей кормить, глядишь и пополнею! – с весёлым настроением и окрылённая тем, что по словам Серёги всё дело шло к свадьбе и, не подозревая коварства со стороны любимого жениха, отозвалась на нелестное Серёгино замечание Нюрка.
– Я такой тощей, да ты как доска, а если мы поженимся, то ведь мне с тобой и в постель придётся ложиться, а на постели-то от нас, пожалуй, одни кости греметь станут, мне это будет не в удовольствие, да и от людей одно смехотворство! И, по правде сказать, у меня на тебя за последнее время что-то весь аппетит отпал. Ты меня, конечно, низвини, а я тебе прямо с открытой душой объясню: не мила ты мне стала! Я перед тобой всю правду баю, так что ты не сердись на меня и не обижайся! – так длительно и пришибленно высказался Серёга перед Нюркой, которая, слушая эти Серёгины слова, чувствовала себя не на земле, а где-то в мрачном подземелье.
Она, оскорблённая и униженная, в этот уничтожающий момент и вправду желала лучше сквозь землю провалиться, чем выслушивать от Серёги эти громовые для неё слова. И не видя никакого проблеска любезности со стороны Серёги, она с наклонённой головой отвернулась от него и тихо зашагала прочь. На этом и закончилась взаимная на вид, неразлучная их любовь, которая длилась не менее года и едва не закончившись свадьбой.
Имея намерение со святок вплотную познакомиться с Анисьей, Серёга пожаловался отцу:
– Тятьк, завтра Рождество, а там и святки начнутся, а у меня новой обуви нет. У людей-то чёсанки с калошами, а у меня подшитые валенки.
Отец внял справедливому требованию Серёги и, ни слова не говоря, направился к Василию Григорьевичу Лабину, которому сдавал точёное изделие – детские каталки.
– Василий Григорьич! – с порога требовательно заявил Серёгин отец Лабину. – Завтра Рождество, а потом и святки, а у мово Серёги новых чёсанок нет, а как-никак он у нас жених, а выдти-то ему и не в чем, чай не будет ли у тебя деньжонок рублей десять, мы бы ему обувь справили!