Страница 13 из 17
Я что-то важное не понимаю в этом мире. Вот этого торжества над попавшими в беду не понимаю, и почему “падающего толкни!”, и почему в бурном потоке желтая пена всегда наверху. Как там в сонете Шекспира?.. “Зову я смерть: мне видеть невтерпеж Достоинство, что просит подаянье, Над простотой глумящуюся ложь, Ничтожество в роскошном одеяньи…”
— Мы не вписались в поворот, — повторил я для себя.
Теперь я отвернулся и от “белого дома”, встав спиной к Волге. Передо мной была та промышленная окраина, где в редакции местной газетки сидит мой приятель, кстати сказать, стихотворец… Он методично публикует ядовитые измышления на мой счет с вопросами вроде: “А нужен ли нам в Новой Корчеве писатель?”, “Откройте ваше истинное лицо!” и прочее. И подхалимски славит главного администратора города.
— Мы никого не проклинали, — напомнила жена, стоявшая рядом и непонятным образом улавливавшая ход моих мыслей.
— Нет-нет, — сказал я. — Все очень милые люди. Очень милые. Мы их любим.
КОГДА ДОБРАЛИСЬ до шестой, предпоследней площадки, она расплакалась. Я и раньше понимал, что решать свою последнюю задачу следует все-таки в одиночестве, но счел бесчестным уходить, так сказать, не согласовав свой поступок с нею. А вышло вот это:
“Миленький ты мой, возьми меня с собой: там, в краю далеком, буду тебе женой”.
Она сама хотела уйти из этого мира гораздо сильнее, чем я. Теперь же плакала, и это терзало мое сердце. Я сидел, насупясь.
— Прости, — сказала она, вытирая слезы. — Я больше так не буду. Ты, небось, уже раскаиваешься, что взял меня? Но я вспомнила о наших детях и мысленно попрощалась с ними.
— Оставь их в покое, — сказал я резковато. — Они взрослые люди, а мы все равно уйдем намного раньше их. Так какая разница, когда им горевать, сейчас или потом?
Я рассердился оттого, что ведь и это было нами обсуждено. Незачем повторяться!
— Они осудят нас, — сказала она. — И многие нас осудят.
— Наплевать, — отвечал я. — Или нас прежде не осуждали по разным поводам?
— По закону подлости, как раз завтра придет денежный перевод, — сказала она после молчания.
— Откуда, мать моя! Даже такое издание, как “Литературная Россия” — досточтимый российский еженедельник! — напечатав мой рассказ, не заплатил ни рубля. В родной Твери альманах за два моих рассказа тоже не прислал ни рубля. Я редактору этого альманаха: как тебе не стыдно, сидя на двух должностях, обижать своего собрата! А он в ответ: “У тебя не хватает выдержки”.
Поднявшись на седьмую площадку, я сказал тихонько сам себе, чтоб жена не слышала:
— Боже, дай мне силы… Мы не хотим возвращаться. Дай нам силы уйти.
Моя вера в Бога всегда была глубинной, но она не владела мною настолько, чтобы спасти от вселенской тоски и отвратить от исполнения задуманного.
ГИРЛЯНДЫ ИЗОЛЯТОРОВ и провода над нами гудели то ли от ветра, то ли от напряжения тока. Я же чувствовал, как гудит во мне все, и более всего что-то там внутри, где сердце. Я уже примерился, куда именно следует ступить с нашей площадки, за что держаться руками, стоя там… Я видел ту часть трубы от одной угловой стойки до другой… Главное: как можно сильнее оттолкнуться ногами… чтоб было ощущение полета.
— Вот что, — сказала погруженная в раздумье моя жена. — Я только теперь поняла, что до сих пор все было у нас несерьезно. То есть все наши решительные разговоры о пресечении жизни… и то, что мы оставили на столе прощальное письмо… и даже то, что вот поднялись сюда — все это словно бы игра… Но вот теперь стало уже не игра, теперь серьезно. Так вот что я тебе скажу: я не согласна. То есть сейчас в эту пропасть вниз… нет!
Я стоял на площадке, но она словно бы исчезла подо мною: так велико было мое негодование. Ведь приготовились же! Ведь прошли уже этот страдный путь до опоры и поднялись по ней!
— Я не согласна, — повторила она еще решительней. — И не думай, что из-за страха смерти. Нет, я не боюсь. Если хочешь, могу доказать это — шагну, не раздумывая. Дело совсем в ином. Просто я поняла меру своего долга.
— Ты хочешь вернуться? — уточнил я.
— Да.
— И слава Богу! Тебе не надо было соглашаться на это с самого начала.
— Ты тоже не уйдешь из этого мира, — сказала она твердо. — И я не стану плакать и рыдать, не стану удерживать тебя за рукав — просто напомню тебе, что ты не имеешь права уходить без меня. Ты слышишь?
Я не отвечал и думал о том, что, конечно, всякий человек должен иметь право на смерть, как и на жизнь. Его надо записать во Всемирную декларацию именно в такой редакции.
— Ты в ответе за меня перед Богом и людьми, — напомнила она. — Или забыл? Посмотри мне в глаза, не отворачивайся. Ты отвечаешь за меня перед Богом и людьми!
Разумеется, я не мог вот сейчас у нее на глазах ринуться “ласточкой” с опоры: эта маленькая женщина владела моей душою… все тридцать пять лет нашей совместной жизни.
И больше никто. Я, действительно, не имею права оставить ее одну в этом мире, мы так не договаривались…
Мы опять присели на корточки и некоторое время сидели молча.
— Ты хочешь вернуться к этой жизни? — спросил я с горечью еще раз.
Мне стало не по себе от одной только мысли, что вот сейчас мы спустимся, пойдем домой, а там будет все по-прежнему: презренные заботы о наполнении живота, прискорбные события, унижающая меня свирепая глупость должностных лиц, вроде того “приятеля”. Шаг с высоты был ах, как нелегок мне! Но когда я представил себе, что мы вернемся… и наступит новый день… воскресенье.
— Это что же, завтра поутру я опять должен идти на рынок за куском самого дешевого, самого плохого мяса…
— Я сама схожу.
— … и торговки будут смотреть на меня с жалостью и пренебрежением? А с понедельника ты будешь собирать справки, чтобы с нас скостили хотя бы на четверть квартплату, потому что мы не в состоянии заплатить за нашу двухкоморочную, крупнопанельную?
— А черт с ними! Авось не выселят из квартиры, — беспечно сказала жена.
— И снова я буду по полгода выколачивать из какой-нибудь газетки или журнала мизерный, смешной гонорар за рассказ или повесть?
— Все это потом забудется — останется только то, что напечатано. То, что ты пишешь, читают по всей России. Тебе этого мало?