Жена самурая

Никто из них не произнес ни слова, пока они стояли втроем в те последние минуты, вслушиваясь в треск костра и свист ветра. Фухито посмотрел каждому из них в глаза долгим взглядом, развернулся и пошел прочь — расправленные плечи, поднятая голова, сдержанный шаг.

— Я ведь знаю, что он не обернется, но все равно жду, — сиплым голосом произнес Нарамаро и прочистил горло.

Такеши медленно кивнул. Он не хотел говорить.

За то время, пока они молчаливо прощались, вдоль линии горизонта появилась светлая полоса, предвещавшая скорый рассвет. Минамото посмотрел на Нарамаро, постепенно осознавая, что теперь так будет всегда. Он больше никогда не спросит мнения третьего члена их альянса, потому что его больше нет.

— Кайсяку должен быть ты, — произнес Такеши и поднял культю. — Из-за нее я не смогу ударить с точностью, которая нужна.

По лицу Нарамаро пробежала волна отвращения. В юности каждого из них обучили удару, необходимого кайсяку — смахнуть голову катаной следовало так, чтобы та повисла на тонком лоскуте кожи и ни в коем случае не упала и не покатилась по земле, ибо это — величайшее неуважение, которое только возможно выказать мертвому человеку. Малейший просчет мог опозорить и кайсяку, и того, кто совершал сэппуку. Много хуже — подобный просчет делал церемонию абсолютно бессмысленной, а жизнь — прерванной напрасно, ведь самураю не удавалось смертью искупить свой позор, ибо даже после смерти его кайсяку причинял ему великое бесчестие.

— Да, — деревянным кивком согласился Нарамаро. — Ты прав. Я зря был невнимателен на тех уроках и не слушал наставников, — добавил он с сухим смешком.

Во взгляде Татибана Такеши увидел вопрос, который тот никогда не посмеет задать вслух: в какой момент он должен снести Фухито голову? Должен ли он продлить или сократить его мучения?

Они не могли это обсуждать.

— Акико-сан меня возненавидит… — тихо проговорил Нарамаро, обращаясь скорее к себе, чем к Такеши.

— Не возненавидит, если ее воспитали должным образом, — отрезал Минамото. — А если нет — то тебе нужна более подходящая невеста.

В глазах Такеши опасения Нарамаро были беспочвенны. Акико-сан должна быть очень благодарна за честь, оказанную ее брату. Кайсяку не за что ненавидеть, если он делает все правильно.

Около своей палатки Минамото увидел поджидавшего его Мамору.

— Я приготовил вам кимоно, господин, — на лице юноши явственно проступили следы бессонной ночи.

— Ты расстроен.

Мамору вздрогнул: в голосе господина ему послышалось осуждение. Самурай не должен огорчаться, если другой самурай совершает сэппуку. Самурай не должен огорчаться из-за чьей-либо смерти, потому что самурай живет, чтобы достойно умереть.

Юноша знал, что своими мыслями заслужил наказание.

— Фухито-сама — великий воин, — только и сказал Мамору. Ему следовало научиться лучше скрывать свои эмоции, чтобы господин не читал его лицо будто открытый свиток.

— И он умрет достойно, — сказал Такеши и скинул на расстеленный футон куртку из грубого полотна.

Мамору помог ему облачиться в официальное кимоно с пятью веерами Минамото — только в таком подобало присутствовать на церемонии сэппуку, которая считалась праздничной, и повязать оби.

— Господин, — юноша встретился с ним взглядом и поспешно опустил голову, сделав вид, что разглаживает шелк на поясе. — Кайсяку будете вы?

— Нарамаро, — Такеши показал ему культю и усмехнулся про себя, увидев, сколь стремительно залился краской Мамору.

«Они еще не привыкли к мысли, что я калека. Нарамаро, как и мальчишка, даже не подумал о том, что без руки я не смогу ударить с точностью до одного тё и вовремя погасить вложенную силу».

У Мамору было достаточно ума, чтобы не просить прощения. Он в последний раз поправил оби и отошел на два шага.

— Где Нанаши? — спросил Такеши, цепляя к поясу ножны.

— Его привязали у костра, где согреваются дозорные. Ему дали еды и питья.

— Хорошо.

Быть может, он излишне мягко обращается с Тайра? Костер, еда, вода…

Больше всего Такеши желал закопать Нанаши заживо в снег и мерзлую землю и сидеть рядом, чтобы слышать, как тот издаст свой последний вдох. Но он собирался убить Тайра публично, в назидание другим, чтобы напомнить тем, кто забыл — никто из врагов клана не получит от Минамото милосердия.

Такеши вышел из палатки и зашагал в сторону леса — для проведения обряда Фухито выбрал место на опушке. Лучи холодного солнца золотили голые стволы деревьев и слепили глаза, отражаясь от снега. За всю жизнь Минамото не помнил такой долгой и холодной зимы. Снег скрипел в такт его шагам, а при дыхании изо рта шел пар — утро выдалось морозным.

У опушки уже собралась дюжина самураев — наблюдать за сэппуку было дозволено далеко не всем. Прищурившись, Такеши разглядел стоявшего в стороне Сатоки. Если и было кому тяжелее, так это ему. Они с Нарамаро лишались друга, а он — своего господина.

За ночь воины подготовили квадратную изгородь из кольев, меж которыми были натянуты узкие полотнища материи. В походных условиях такая изгородь была лучшим, что можно было сотворить.

Снег тщательно утоптали и вместо циновок устлали футонами, поверх которых уложили полоски белого шелка.

Фухито облачился в белую одежду без гербов и каких-либо украшений — он уже не принадлежал этому миру. Внутри изгороди в паре шагов от Фухито стоял Нарамаро — также в белом.

Такеши подошел к нему и молча протянул свою катану — будучи кайсяку, Татибана не смел воспользоваться в ходе совершения сэппуку своим мечом. Он мог взять катану Фухито — так происходило обычно, а мог — чужую, и тогда вина неудачного удара, если он случится, ляжет на владельца катаны. Оба — и Такеши, и Нарамаро — это знали.

— Для меня будет честью, если ты нанесешь удар моей катаной, — негромко сказал Минамото, встретив вопросительный взгляд друга.

— И для меня, — отозвался тот и, церемонно поклонившись, принял из руки Такеши меч.

Ветер трепал волосы и подолы широких хакама собравшихся на опушке воинов. Фухито убрал свои волосы в традиционную для самураев прическу — теперь он имел на это право, ведь, совершив сэппуку, обелит свою честь.

Такеши встретился с ним взглядом, когда остановился снаружи изгороди напротив места, которое предстояло занять Фудзивара. Тот выглядел… безмятежным. Безмятежным и спокойным, со знакомой уверенностью в серых глазах. Сейчас Фухито был обязан держать лицо, даже если внутри бушевал пожар сильнейших эмоций.

Такеши присутствовал на церемонии сэппуку множество раз — и когда самурай совершал его добровольно, и когда в качестве наказания за преступления. Но ни разу он не встречал у мужчин такого спокойного выражения лица. Фудзивара принял свою судьбу не просто разумом, но сердцем, и потому ничто земное — ни боль, ни страх — его больше не волновало.

Сатоки подошел к Фухито с южной стороны и, тронув за плечо, провел ровно в середину изгороди и помог сесть на колени — лицом к северу. Он развязал пояс его куртки, обнажил грудь и живот и тщательно подтолкнул полы одежды Фухито ему под колени, чтобы не допустить падения навзничь после совершения сэппуку. Если самурай после сэппуку падал на спину, это считалось для него большим позором.

Фухито, откинувшись на пятки, равнодушно наблюдал за действиями Сатоки. Он смотрел прямо перед собой, но будто бы сквозь мужчину, мимо всех, кто присутствовал на церемонии — куда-то на белоснежный снег, на безоблачное небо.

Покончив с одеждой, Сатоки с поклоном передал Фухито на подносе чистый лист и чернила — для написания дзисэй*.

Утро в снегу!

Здесь я

Из жизни уйду*, -

вывел Фудзивара на пергаменте и отложил его в сторону.

Он не видел, но чувствовал и знал, что позади него Нарамаро остановился по левую сторону, спустил с правого плеча церемониальное кимоно и обнажил катану.

Сатоки забрал у Фухито приспособления для каллиграфии и передал особый кинжал для сэппуку — кусунгобу, а затем отошел с глубоким поклоном.