Страница 31 из 43
— Лицом к лицу с палачами многие отрекались даже от жен и детей. Прежде всего надо жить! Всегда только одно — жить. Можно ползать и пресмыкаться. Только бы жить.
— Неправда!
Я хотел вскочить с тахты, я задыхался, я должен был избавиться от этого отупляющего, унизительного ощущения, будто я нахожусь под водой, а Брандт — огромная хищная рыба в зеленом аквариуме…
Но что-то мешало мне встать, и я снова вяло опустился на тахту и вдруг почувствовал на поясе пальцы Герды.
— Еще больше было людей, которые шли на смерть за других, — устало сказал я, — хотя сами вполне могли бы спастись…
Я снова ожидал услышать тот же жесткий, короткий смешок, но Брандт только кивнул несколько раз подряд, как бы задумавшись о чем-то, и каждый раз вокруг его хищного профиля вспыхивали искры. Он словно пытался продырявить головой окружающий мрак. В голосе его зазвучала усталость.
— Это верно. Разная бывает любовь. Но что хорошего в том, чтобы умереть вместе? В последние мгновения так или иначе все стирается, кроме страха. А если все умрут, то и любовь умрет с ними. Что тогда?
Он помедлил секунду, затем, прикусив нижнюю тубу, произнес:
— И кто же тогда за все отомстит?..
— Всегда остаются люди, — сказал я. — Но для чего мстить? И кому?
Я умолк и тут же вспомнил Мартина с его несокрушимой рассудительностью. Какой у него был довольный, даже счастливый вид, когда он признался, что взял на заметку кое-каких людей, с которыми расправится после победы! И там, у пожарной каланчи, он не удержался, хотя в том не было никакой нужды, и застрелил безоружного солдата. Что-то такое, видимо, пережили эти люди, отчего у них осталось в душе одно желание, один-единственный помысел.
Я услышал ровное дыхание Герды и понял, что Брандт все правильно подмечал за нами — и у станции Буруд и после, и я перестал спорить, а вместо этого попытался представить себе, что стало бы со мной, случись что-нибудь с ней. Забыл ли бы я обо всем вскорости? Или сразу? Может, нынешнее мое чувство к ней попросту порождено смертельной угрозой, нависшей над нами, или молодостью? Старая сказка, романтическая условность?
— Да, — произнес он устало, обернувшись к догорающему огню, — наверно, вы правы, только перед смертью два человека могут сблизиться друг с другом до конца и слиться в одно. Счастливы же вы, что вам довелось все это испытать.
— Мы еще не ушли от смерти, — сказал я, — но мы цепляемся за жизнь, как вы говорите, и не стыдимся этого. Пока мы живем только этим… И еще…
Он посмотрел на Герду.
— Понимаю, — сказал он, — само собой. Только это и важно для вас. До поры до времени.
Дверь распахнулась, и вошла экономка.
— Время — половина первого, — сказала она и с укором посмотрела на Брандта. Затем она повесила что-то на спинку кресла, то были наши вещи: твидовая куртка Герды с оторванными карманами и моя кожанка. Под конец она достала что-то из кармана фартука и оглянулась, не зная, куда это деть. Я подошел к ней и, взяв у нее кольт, спрятал его во внутренний карман куртки.
— Время — половина первого, — повторила она.
Брандт встал, слегка пошатываясь, и вонзил взгляд в какую-то точку в потолке, это помогло ему обрести равновесие.
— Идет еще снег? — спросил он.
— Нет, — ответила она, — тает.
— Узнал Якоб что-нибудь?
— Нет, ничего.
Он потянулся и теперь казался пугающе высоким; его дрожащая тень легла на окно.
— Хорошо, — сказал он и оглушительно зевнул. — Раз так, мы сейчас отправимся спать. Вы двое ляжете здесь, вон там стоит вторая тахта. Я разбужу вас в половине шестого. Свет пусть горит, и спать надо в одежде; можешь скинуть этот мундир, — добавил он, — на этот раз он уже сослужил свою службу, и теперь ему самое место в шкафу…
Вынув из кобуры пистолет, я положил его поверх куртки Герды, затем я вернул Брандту хирдовский мундир, а он в свою очередь вручил его экономке и вместе с ней вышел за дверь. Мы слышали, как он успокаивающим топом говорил с нею в холле.
Я взял плюшевое одеяло и накрыл Герду, затем, прихватив с собой кожанку и кольт, растянулся на второй тахте. Секунду-другую я подумывал, не лучше ли мне снять ботинки, но оставил эту мысль и, отыскав газету, подстелил себе под ноги.
В комнате было тепло, и я удовольствовался тем, что прикрыл грудь кожаной курткой. Кольт я положил на стул, который придвинул вплотную к тахте.
Я лежал, глядя, как язычок пламени мечется взад-вперед по потолочной балке над моей головой, и размышлял о том, слышала ли Герда тот разговор.
Конечно, слышала. Она же просунула руку под мой пояс и удержала меня, когда я пытался встать. Скоро двое суток, как мы начали этот путь, двое суток с тех пор, как я чуть не убежал от нее в тумане. А что, если бы мы не услышали удары топора, остановился ли бы я тогда?
— О чем ты думаешь? — спросила она из мрака.
— Так, ни о чем.
Где-то в доме часы пробили четыре. Я проснулся в холодном поту, сердце бешено колотилось. Я стал искать рукой пистолет и хотел схватить свою куртку, но ее не было, и тут шквалом налетел страх, и я хотел вскочить, скрыться в тумане, пока они не пришли… и тут подоспели ее руки и мягко оттолкнули меня назад — на тахту.
— Лежи, не вставай, — прошептала она, — все уже позади.
— Я что, кричал?
— Да. Я боялась, как бы не услышали другие, и подскочила к тебе и старалась заглушить твои крики. Это было не просто — я закрыла тебе лицо подушкой.
Она наклонилась ко мне, и волосы ее скользнули по моим векам. Дыхание у нее было свежее, теплое, от нее сладко пахло сном, волосами, девичьей кожей, и я протянул руки и хотел привлечь ее к себе, но стук моего сердца напомнил мне отдаленные удары топора — тогда в тумане, — и я лишь торопливо погладил ее по волосам и спине.
Она медленно и словно бы одобрительно кивнула, кажется, даже улыбнулась, хотя я не мог этого видеть, и, на миг припав щекой к моему лбу, исчезла в темноте.
Стало прохладно; протиснувшись между креслами, я разгреб в камине угольки и подбросил в огонь полено. Герда была где-то рядом, она притаилась в потемках и смотрела, как я раздуваю огонь; я чувствовал ее присутствие, мы всегда чувствовали друг друга, даже не глядя, и, когда пламя взметнулось, она была именно там, где я ожидал, худенькая и стройная, и я подошел к ней и взял ее руки.
Она снова кивнула рассеянно и, кажется, одобрительно.
— После… — прошептала она и тут же продолжала: — Может, попробуем уснуть? Ведь осталось еще два часа…
— Ты ложись, — сказал я, — а мне уже не заснуть.
Я поднес кончики ее пальцев к губам и подышал на них.
— Герда! — сказал я.
— Да.
— Только бы нам уже очутиться на той стороне! Только бы я мог…
— Не надо. После…
Часто дыша, она слегка сдавила мою руку. Затем, выпустив ее, начала шнуровать ботинки.
— Впрочем, — сказала она, — мне тоже сейчас не уснуть. Что ж, будем ждать утра.
Дверь в гостиную была приоткрыта. Я распахнул ее и увидел, что бра над роялем по-прежнему зажжены.
Они отбрасывали слабый желтоватый отсвет, сливавшийся на черной крышке рояля с пылью.
Я подошел к окну и раздвинул гардины. За окном стояла непроглядная сырая мгла. В ней проступали три ряда фруктовых деревьев в саду, который по склону спускался к изгороди; серовато-белое поле и за ним лес. Снег еще не совсем стаял: значит, мы оставим следы.
— Как ты думаешь, проснется он в срок? — проговорила Герда. — Он ведь был в стельку пьян.
— Навряд ли он сейчас спит, — сказал я, — он ушел, чтобы дать нам покой. Наверно, он опохмеляется там у себя наверху.
— Какое-то горе, видно, постигло его, раз человек так мучается.
Я не ответил: за словарем на полке, чуть ниже бра, я вдруг увидел фотографию в узкой серебряной рамке. Когда я то ли машинально, то ли повинуясь невольному побуждению, взял ее в руки, на пол упали еще два небольших снимка. Они выпали из рамки: со снимков смотрели двое юношей лет шестнадцати-восемнадцати. На фотографии была запечатлена брюнетка редкой красоты, с черными с поволокой глазами и четким изгибом ноздрей. Гладкие волосы причесаны на прямой пробор, в ушах — тяжелые серьги, на шее — ожерелье. Мальчики походили на нее, унаследовав, однако, острый отцовский подбородок и резкие, словно бы высеченные из камня, черты.