Страница 17 из 43
Мы стояли на коленях, тесно прижавшись друг к другу, и прислушивались.
— Может, это олень. Ты ничего не видела?
— Ничего.
— Идем, здесь нам нельзя оставаться.
Я подтащил ее к люку и велел ей скорей спускаться вниз, но уже на середине башни, когда нам оставалось одолеть еще один лестничный пролет, мы услышали, что кто-то бежит по тропинке, и мы еще не успели спрыгнуть на землю, как из-за деревьев выскочил Мартин и, не останавливаясь, побежал дальше, сделав нам знак следовать за ним, в горы. В правой руке у него был автомат, а левую он прижимал к бедру, и мы видели, что он хромает и по бедру у него сочится кровь, и вот он уже скрылся из глаз, и мы побежали за ним к неглубокому узкому оврагу, рассекавшему вершину холма пополам. На голом пригорке слева лежал длинный валун. На правом пригорке кто-то, натаскав камней, соорудил сторожевую вышку почти с человеческий рост. Мартин оглянулся назад и, прокричав что-то, показал на валун, а сам укрылся за вышкой, и мы увидели, что он орудует прикладом автомата, точно железным ломом, стараясь свалить верхние камни, и спустя секунду мы уже все трое лежали в траве, выжидая, что будет дальше.
7
Их было четверо, а командовал ими маленький темноволосый фельдфебель, с узким, юношески худым лицом под стальной каской. В правой руке он держал пистолет, а в левой — ручную гранату. Шагал он размашисто и вместе с тем осторожно: уходя на войну, он, надо думать, оставил дома целый шкаф, битком набитый романами про индейцев.
Остальные были вооружены винтовками, но не гранатами, и я подумал: наше счастье, что фельдфебель шагает на несколько метров впереди солдат; когда мы его подстрелим, они не успеют взять у него гранату.
Покосившись в сторону Мартина, я увидел, что он проделал в камнях амбразуру для своего автомата. Обернувшись ко мне, он торопливо и властно ткнул себя указательным пальцем в грудь, и я понял, что фельдфебеля он берет на себя, и я перелез на другую сторону валуна и снова проверил, заряжен ли мой кольт.
Герда укрылась в рытвине позади меня, и я подумал: «Сейчас я еще успею обернуться и сказать ей, чтобы она не ждала меня, а бежала в лес, как только начнется стрельба». Я торопливо оглянулся: она лежала на земле, чуть ли не прижавшись щекой к моему башмаку, но теперь немцы уже подошли так близко, что я даже не смел ничего ей шепнуть, а сделал лишь легкий знак головой и пошевельнул ступней — взамен всего того, что собирался сказать. Кажется, она поняла меня, но не захотела подчиниться, потому что в ответ лишь слабо покачала головой и еле приметно стиснула мою щиколотку, дав понять, что она останется с нами.
Немцы вышли из леса, шагая по обе стороны тропинки, которая вела сюда из усадьбы, и я чуть-чуть выдвинулся вперед. Тяжелый кольт я удерживал обеими руками за камнем. Достаточно было передвинуть дуло на несколько сантиметров, чтобы оно высунулось наружу.
Двое солдат были в годах, один, во всяком случае, выглядел лет на шестьдесят. Их круглые, озабоченные, потные лица выражали недовольство. Помнится, Трондсен рассказывал, что большинство солдат лагерной охраны — из южногерманских крестьян; это покладистые, миролюбивые люди, которых ввиду непригодности Для фронта определили в оккупационные части. На солдатах были вермахтовские мундиры без всяких Наград. Винтовки они несли, как лопаты; выйдя из леса и увидев открытый взгорок, они попятились назад и спрятались за ближайшей сосной.
Третий солдат был совсем юноша. Он сдвинул каску на самую верхушку лба и расстегнул ремень, и мне показалось, будто он похож на Вольфганга, того самого парня с вырубки, но у этого не было усиков. На воротнике мундира у него виднелась узенькая краснозеленая орденская планка. Он смотрел открытым удивленным взглядом, и голос у него был звонкий, по-девичьи высокий.
— Здесь никого нет, — сказал он, и старший из двух солдат, прятавшихся за сосной, снял каску и вытер с лысины пот.
— Да, в самом деле никого, — лениво повторил он.
Фельдфебель остановился у подножия пожарной каланчи.
— Шнайдер! — крикнул он. — Надень каску, полезай на башню и посмотри, есть кто-нибудь внизу или нет!
Я слышал, как солдат что-то буркнул в ответ. Он не торопясь повозился за деревом и надел каску, но не сдвинулся с места.
— Кому все это нужно, — недовольно сказал он, подозрительно косясь на бледное, молочной голубизны небо, — тот парень давно сбежал. К тому же всем известно, что у меня скверное зрение.
— Шнайдер!
— Да-да, сейчас, — нехотя отозвался он, — но почему бы не послать Робарта, он-то хоть молодой и проворный.
Юноша вышел вперед и стоял теперь прямо за спиной фельдфебеля; держась за поперечную балку у подножия пожарной каланчи, он осторожно покачал лестницу.
— А что, хотите — пойду, — рассмеялся он, и его зубы сверкнули на солнце.
Лоб у него был загорелый, гладкий, светлая тонкая прядь волос падала наискосок на темную бровь, и я подумал, что глаза у него, наверно, веселые, синие.
— Шнайдер!
Фельдфебель круто обернулся, узкое острое личико так и заходило под каской, он взмахнул ручной гранатой и весь вдруг залился краской. Казалось, он был не в силах спокойно стоять на месте, и голос его прозвучал резко, точно удар кнута:
— Шнайдер!
— Иду, иду…
Старик нехотя выпустил ствол сосны и поплелся к каланче. Он прошел перед самым носом фельдфебеля и, казалось, нарочно толкнул его; унтер-офицер невольно повернул голову и, не шевелясь, уставился на него, словно на смотру.
Подойдя к лестнице, Шнайдер постучал по одной из ступенек прикладом.
— Не знаю, что-то боязно лезть, — нимало не смущаясь, проговорил он, — дерево-то все прогнило. Да и голова у меня кружится, сами знаете!
— Шнайдер!
Снова оклик прозвучал резко, как удар бича, и фельдфебель яростно замахал пистолетом. Немцев отделяло от нас теперь всего каких-нибудь пятнадцать-двадцать метров, я смахнул слезы с ресниц и подумал, до чего же все это неправдоподобно, будто какое-то представление, сцена из спектакля, а мы зрители и при этом почти что мертвецы. Мне хотелось знать, чувствует ли все это Мартин, и я покосился в его сторону, но увидел лишь, что он наэлектризован и напряжен и у него вот-вот лопнет терпение: он весь сжался в комок, и ему явно не терпелось выпустить всю обойму в тех троих, что сгрудились у каланчи. А Герда лежала слишком низко и наверняка не видела ничего. Я осторожно передвинул ногу и, вероятно, коснулся ее щеки и тут же почувствовал ее руку на своей щиколотке и ощутил легкое пожатие, точно своеобразный привет.
Солнце уже вышло из-за верхушек сосен, и мы отчетливо видели немцев, за исключением того, четвертого, который по-прежнему скрывался под сенью деревьев. Шнайдер прислонил винтовку к стене каланчи и неторопливо полез наверх, по нескольку раз проверяя каждую ступеньку, затем, взобравшись на лестничную площадку, остановился и, держась за подпорку, свободной рукой прикрыл глаза от солнца.
— Я уже говорил, — прокричал он, показывая вокруг рукой, — никого здесь нет!
— Лезь до конца!
Фельдфебель несколько успокоился, когда Шнайдер полез дальше, он засмеялся тонким деревянным смехом и что-то сказал Робарту, но парень никак не реагировал на его слова, он стоял расслабясь, глядя в воздух, и на лице у него было мягкое, почти мечтательное выражение.
По моей спине струился холодный пот, но меня снова посетило прежнее необыкновенное, счастливое чувство, будто я зритель, присутствующий при спектакле, и я подумал, что, в сущности, так было всегда и всегда мне казалось, будто все вокруг только игра, а не явь… Да, так было всегда, с первой минуты, как я вступил в боевую группу, и это вбивало клин между всеми другими и мной. Наверно, они заметили это и потому никогда не давали мне самостоятельных заданий.
Но Мартин наверняка ничего похожего не ощущал, да и Герда тоже. Они не анализировали свое отношение к войне — она лишь побуждала их к действиям, и эти действия были для них так же естественны, как жизнь, и неизбежны, как смерть.