Проклятый поэт

Будущему поэту не показалось странным тогда, что совсем посторонний человек вмешивается в его дела, дает напутствия и объясняет ему что-то. Убитому горем человеку вообще редко что кажется подозрительным, а тем более акт помощи и поддержки. Ему даже не показалась подозрительной та визитка, хотя кроме черного фона и золотого тиснения, там не было ничего написано, только огромный, почти со всю визитку, кроваво-красный заковыристый вензель…«Вертепские истории» — это цикл философских сказок для взрослых, где фантазия переплетается с реальностью, а магия — с повседневностью. Рассказы цикла повествуют о жизни города Вертепск и его обитателях. За внешней фантастикой скрывается подтекст, а магия и чудеса становятся метафорой наших страхов, надежд и повседневных реалий.

Кирилл Ликов

Кирилл Ликов

Проклятый поэт

— Неужели ты не хочешь меня?

Дзинь-дзинь.

Ее голос был подобен дребезжанию хрусталя, тонкому колокольчику. Она знала, каким голосом нужно говорить, что бы мужчина слушал.

Ночь пахла черемухой и искрилась яркими бликами звезд. Ночь, как и она, хотела понравиться хозяину дома, хотела развеять его постоянный покой и тоску сотней своих красок, тысячами огней и миллионами звуков.

— Почему ты не отвечаешь?

Дзинь-дзинь.

— Зачем? Ты и так прекрасно знаешь ответ. Зачем говорить то, что и так, само собой разумеется?

Она подошла и легла рядом с ним на потертый старенький диван. Диван странно смотрелся в обстановке гостиной. Камин потрескивал и обжигал ноги теплом, согревая мерзнущую его плоть. Он любил камин. Он любил огонь в камине. Любил за дерзкое виляние его язычков, за шумное шипение поленьев, за буйство красок ежесекундно сменяющих друг друга на ярком холсте пламени. Он любил его за то, что казалось камин, был единственным предметом в этом доме, кой говорил о жизни. Шкуры на полу? Нет. Они когда-то были жизнью, видели жизнь и даже желали ее. Но это было очень давно. Сейчас же это были мертвые куски плоти, что лежали и молчали о смерти. Мебель? Это просто мертвое дерево, которому какой-то бездельник, именующий себя художником, придал форму классицизма, и вдобавок усыпал эмалью и каменьями, что еще больше подчеркнуло его мертвенность. Люстра заслуживала отдельного упоминания. Кто и зачем захотел слить воедино такую уйму латуни и хрусталя, оставалось для хозяина дома до сих пор тайной. А большей тайной для него было то, как тот человек, говоривший об уюте и эстетстве, и называющий себя смело дизайнером, смог его уговорить купить всю эту обстановку. Только камин, кальян и старенький потрепанный диван были дороги ему. Камин за свою жизненность. Кальян за свой покой и негу что дарил он своему обладателю. Старенький диван за память. За память о тех временах, когда у него не было своего дома, когда не узнавали его на улицах, а в его карманах звенел последний серебряник, о тех временах, когда она была рядом. О тех временах, когда она была с ним…

Как давно это было…

— Ты совсем не хочешь меня? — Она умело скинула с себя ту маленькую ткань, что едва прикрывала ее нагое и прекрасное тело.

— Ты же прекрасно знаешь, что совсем.

Она легла совсем рядом и прижалась своей трепещущей плотью к несу.

— Ты думаешь о ней?

О ней…

О ней. О самой прекрасной женщине на земле. О ней, с кем была связана вся его жизнь, там в далеком прошлом. О ней, что не отпускала его в сером настоящем и вряд ли отпустит в ближайшем будущем. О той, что, уходя, пожелала ему удачи. О той, которою он воспел на мертвой бумаге, слагая тоскливые и тусклы стихи, что так больно ранили его сердце и так нравились миловидным женам хозяев его славного города Вертепска.

Думал ли он о ней?

— Ты думаешь о ней? — Повторило существо, что лежало с ним рядом.

— Не мешай.

— Почему?

— Я работаю.

— У? — Тонкие брови округлились в немом вопросе.

— Я пишу стих.

— Но ты же не пишешь. У тебя в руках нет ни пера, ни бумаги, ни даже КПК на худой конец. Ты валяешься на своем стареньком диване в трех метрах от компьютера, и говоришь, что пишешь?

— Для того, чтобы писать, не нужны ни бумага, ни перо и тем более компьютер.

— Но чем же тогда ты пишешь?

— Эмоциями и чувствами.

— А разве ими возможно писать?

— О, еще как возможно! Выжимаешь сердце до последней капли и малюешь ими на холсте под названием душа.

— Ты серьезно?

— Весьма.

— Но душа же не материальна, на ней не помалюешь.

— Бездушное ты мое существо… Тебе этого, увы, не объяснить. Тот, кто тебя сделал, о душе, увы, не задумывался.

— Я создана не для этого. Мое дело уметь соблазнять мужчин. Заставлять их делать великие необдуманные шаги, на пользу моему хозяину.

Он ничего не ответил, она же прижалась к нему еще сильнее и замурчала.

Ночь. Он не умел писать в другое время суток. Таков был контракт, таково было проклятие. Такой был договор, который он заключил тридцать лет назад. Как быстро летит время…

Это случилось, когда она ушла. Он бедный, нищий и отверженный готов был на все тогда. В один ненастный, вечер был то чудесным, но для него все дни, вечера и ночи были ненастными, явился Он. В тот самый день, когда было все уже решено, веревка куплена и намылена. Он предложил заключить договор. Предложение Его заключалось в следующем.

— У вас, молодой человек, талант, но как принято у вас людей, вы его не то, что не раскрыли, вы его даже не обнаружили в закутках своей огромной и чувственной души. — Его улыбка была разоружающей. — Вы не пытались писать стихи?

— О чем вы говорите, какие стихи? Я как изволите видеть, вешаться собрался.

— Вешаться? Зачем же? Вешаться, какой вздор. Вы бросьте такие мысли. Страна, да что страна, мир не простит если такой величайший поэт как вы, покинет сию обитель, не оставив после себя следа.

— Да какой из меня поэт то? Мои стишки это одно сплошное баловство. Их не приняли в литературную академию и отказываются печатать даже в самой замшелой газетенке.

— Ну, насколько подсказывает мне моя память, за талант при жизни печатались только единицы, а еще меньшему количеству поэтов за это платили.

— Ну вот, сейчас помру, а вы потом посмотрите, настолько ли я талантлив, что б меня печатать после смерти.

— Ну вот, опять вы за старое. Зачем вам вешаться? Зачем вам столь радикальные способы?

— Я вешаюсь не из-за стихов.

— А из-за чего позвольте узнать?

— Из-за нее!

— Бред.

— Почему же бред? Она была единственной моей путеводной звездой в пыльном просторе жизни. Без нее мне не мила жизнь!

— И что и кому вы докажете своей смертью? Ей? А самое главное, что вы этим докажете? Что вы слабый человек и сдались сразу же после своего поражения? Что вы трус и решили бежать, не борясь, из столь жесткого мира? Это вы докажете, но хочется ли вам что б она так стала думать о вас? Чтоб она уверовала в правильности своего поступка? Ибо не одна женщина не хочет быть рядом с неудачником, трусом и слабаком.

— И что же мне теперь делать?

— Писать!

— О чем?

— Обо всем. Вылейте свою боль на бумагу. И вам станет легче, и ей вы докажите, что ее поступок бы не правильным, и такого как вы она больше нигде не найдет.

— Но как она узнает? Меня же все равно не печатают.

— Это милостивый государь, я возьму на себя, есть у меня знакомый хозяин издательства, который многим мне обязан, вот к нему я вас и пошлю, — он протянул визитку.

Будущему поэту не показалось ставным тогда, что совсем посторонний человек вмешивается в его дела, дает напутствия и объясняет ему что-то. Убитому горем человеку вообще редко что кажется подозрительным, а тем более акт помощи и поддержки. Ему даже не показалась подозрительной та визитка, хотя кроме черного фона и золотого теснения, там не было ничего написано, только огромный, почти со всю визитку кроваво-красный заковыристый вензель.