Страница 14 из 15
Автор книги неизвестен, он оторван вместе с обложками, Алик говорит, что её придумали и написали студенты-геологи в экспедиции, но гораздо позднее я узнал точно, что её написал Роберт Штильмарк, и написал он её в заключении, где сидел как враг народа.
Алик вообще выражается своеобразно, витиевато, часто «по фене», сказывается прошлое – семнадцать лет лагерей. Он вор-рецидивист, и этого не скрывает, но это никого не волнует, в экспедициях много таких. Зеркало он называет «обезьянкой», пиджак – «лепень» или «лепёха», а луну – «цыганская балдоха», то есть цыганское солнце. Сначала мы не понимали, когда он обращался: «Дай-ка обезьянку покняпаться», но потом привыкли к его жаргону, и, когда у повара рассыпались и загремели миски, он закричал: «Бей посуду – я плачу!», мы только заулыбались, оценивая весёлый характер Алика.
Олег Митрохин, наш каюр, тоже сидел, говорит, по пьяному делу, но что и как – не рассказывает, и мы не расспрашиваем, знаем, что об этом бывшие зэки рассказывать не любят. Пока сидел, жена вышла замуж, жилья он лишился и пошёл скитаться по экспедициям, а был на заводе хорошим слесарем (с его слов) и работа нравилась, а вот так жизнь повернулась. Алик остёр на язык, зовёт его «мистер Каррачиола», это один из бандитов его любимого романа, говорит, что он такой же чёрный и заросший и вид зверский. Но для нас это прозвище длинно и не прижилось.
Зато хорошо прижилось с его лёгкой руки прозвище ко мне – «Феликс». У меня за это время отросли усы и борода клинышком, вот Алик как-то у костра и скажи, что я вылитый Железный Феликс, и как-то постепенно меня все так и стали называть, а я принял спокойно – Феликс неплохое имя, тем более железным я себя кое-где зарекомендовал, это мне льстит немного. Так из двух Олегов в отряде один стал Феликсом, стало удобнее. Забегая вперёд, скажу, что это имя ко мне так прилипло, что в будущем многие наши, с кем работал, даже не знали, что я на самом деле Олег. Зимой встретил в Иркутске Вениамина из отряда гравиков, он мне:
– О, Феликс, привет!
Я ему говорю, что мы не в тайге, что я вообще-то Олег, а не Феликс. Он искренне удивился, говорит – я и не знал, думал, тебя Феликсом звать. Посмеялись оба.
Виль про себя не любит рассказывать, даже не знаем, есть у него семья или нет. Специалист он здоровский, мы его все уважаем и слушаемся беспрекословно, но иногда в трудной ситуации может психануть, даже обозвать – сказывается татарская кровь, полное его имя – Виль Гафарович Би́глов.
Валерка Крепец особенно себя ничем не проявил, работает, ходит с Вилем в маршруты, справляется – молодой, силы много, но ясно, что в экспедицию он больше не пойдёт, дотерпит до конца сезона, получит деньги, и больше его калачом в тайгу не заманишь.
Это я приехал за романтикой, мне все эти трудности в кайф, но я об этом помалкиваю, не распространяюсь, чтобы не казаться смешным.
Ближе всех по духу мне Славка Суворов, который мне импонирует своей отчаянной смелостью, я даже где-то стараюсь от него не отстать, преодолеваю свой страх, ну и оба мы никогда не показываем своей слабости, что устал или тяжело, терпим изо всех сил.
В одном из рейсов неожиданно вместо снега пошёл дождь, пришёл какой-то тёплый фронт и разразился хорошим ливнем. Мы сразу выпустили штанины поверх голенищ, чтобы вода в сапоги не сбегала (такой опыт мы приобрели), но всё равно, конечно, промокли и замёрзли и, как кончился дождь, запалили хороший костёр, чтобы обсушиться. Время поджимает, дни короткие, надо успевать до темноты закончить рейс, и Славка стал демонстрировать, как быстро сушить портянки. Он цепляет её в расщеп палки и суёт в самый огонь, в восходящий поток. Портянка мокрая и не горит, а только парит, парит и высыхает буквально за минуту, тут её надо быстро вытащить из костра. С одной портянкой я замешкался, промедлил, и она вспыхнула сразу вся и мгновенно сгорела, тушить было нечего. Мы погоревали и посмеялись над неудачей, пришлось натолкать в сапог мха и так заканчивать рейс. Вечером у меня была уже новая портянка, мы их делаем из мешков, в которых забрасываем продукты.
А на другой день я впервые ночевал в тайге без палатки, у костра. Получилось так, что два профиля по шесть километров оказались непрорубленными: пару рубщиков, так же как и нас, засыпало снегом, и они не закончили свою работу, бросили и сбежали, пришлось нам за них отдуваться. Виль с Валеркой пошли рубить один профиль, а мы со Славкой – другой. Ясно, что за один день не управиться, придётся ночевать под открытым небом, палатку и спальник на себе не потащишь.
Профиль мы рубили по компасу строго с запада на восток, после нас остаётся визирка с затёсами на деревьях. За день прорубили около четырёх километров, стало темнеть, тормознулись на ночёвку, как раз встретился распадок с ручьём. На ночь наготовили кучу дров, сушин здесь навалом, мы нарубили нетолстых брёвен и стаскали их к костру, под себя настелили лапника потолще. Вроде всё хорошо, костёр добрый – мы накатали в него брёвен, долго будут гореть, а сами поужинали и завалились спать. Среди ночи я проснулся от жжения в боку: Ё-моё! Горит моя телогрейка, уже дыра с блюдце прогорела. Я заорал:
– Славка, горю!
Славка, конечно, проснулся, но прыткости не проявил, лишь пробурчал спросонья:
– А я-то тут при чём?
Затушил я телогрейку снегом, посидели, посокрушались, заодно и посмеялись, подбросили ещё брёвен в костёр и опять улеглись спать. Через какое-то время Славку припекло, он вскочил, сбросил телогрейку – на спине дыра. После этого стали спать по очереди, дежурить, чтобы совсем не сгореть: угольки от костра отскакивают и могут попасть куда угодно. На другой день мы дорубили свой профиль и вернулись на лагерь – закопчённые, прожжённые, но, как всегда, весёлые. Рассказали о своих ночных «погорелках», повеселили народ, а Виль сразу спрашивает:
– Вы, наверно, ёлку в костёр кидали?
Конечно, кидали, какие были сушины, те и брали, были и ёлки. Оказывается, у ёлки под каждым сучком есть капелька смолы, в костре эта капелька закипает и взрывается, уголёк от неё – пи-и-у! – летит куда попало, будешь ночевать около такого костра – обязательно сгоришь. Это нам Виль рассказал, у него опыт, а мы намотали на ус.
Между тем эту восточную сторону площади мы дорабатываем, последний рейс нам со Славкой выпал самый интересный. В этом маршруте нам надо пересечь Непу два раза (туда и обратно) и ещё её крупный приток – Суринду, так идут профиля, видно по карте.
Утром вышли пораньше, солнце только встаёт, небольшой морозец бодрит, идём споро, пикеты только мелькают. Через час с небольшим вышли к Непе – река белой лентой плавно уходит в обе стороны, а воды не видно – река замёрзла. Мы не думали, что река уже стала, и рассчитывали форсировать её вброд, а тут такое дело, не знаем, что и делать. Славка нашёл камень и кинул его по крутой дуге, тот ударился об лёд, не пробил, но по звуку понятно, что лёд тонкий. Ясно, что река только что замёрзла, и я ни за что не рискнул бы выходить на лёд, но Славке очень уж не хочется тащиться куда-то по берегу искать перекат, а потом брести по ледяной воде не меньше, чем по пояс, река-то большая, и он решил рискнуть, говорит – попробую. И полез на лёд, только не ногами, а лёг и по-пластунски. Я с замиранием сердца наблюдал, как он удаляется от берега, как прогибается под ним лёд, и не представлял, что я буду делать, если он провалится. Но он не провалился, а благополучно добрался до берега и, довольный, зовёт меня.
Точно так же и я пополз, только отошёл метров десять в сторону, на нетронутый лёд. Ползу, всем телом стараюсь прижиматься, чтобы площадь опоры была побольше, но всё равно трещинки, как нитки-паутинки, от меня разбегаются во все стороны с лёгким потрескиванием, а я не останавливаюсь ни на секунду, уползаю от просевшего льда. Лёд прозрачный и совсем тонкий, не толще пальца, сквозь него видно, как рыбки проплывают подо мной, но мне не до рыб – скорей бы берег. Дополз и я благополучно, ступил на такой желанный берег, перевёл дух. Воодушевлённые такой удачной переправой (сухие, не надо брести в ледяной воде), мы пошагали дальше.