Страница 13 из 15
Глава 5
— Кто звонил?
Кэт обернулась. В проёме двери ведущей в комнату стоял Джон. Рубаха расстёгнута на три пуговицы, на шее болтается какой-то пижонский «индейский» амулет.
За спиной Джона вкрадчиво клеил кого-то Джим Моррисон:
Давай детка, зажги мой огонь
Наполни эту ночь огнём.
Джинсы новые, за них Джон до сих пор должен ей сто двадцать рублей. Вспомнив о джинсах, Кэт едва заметно улыбнулась.
Джон это заметил. На лице у него была приклеена легкомысленная ухмылка, но глазами он впился в девушку.
— Никто, — ответила она.
— И ты говорила с никем?
Ревнует, подумала Кэт. Как можно одновременно волочиться за каждой юбкой, даже если эта «юбка» будет в модных клёшах, и ревновать, Кэт не понимала. Она закатывала Джону истерики, следила за ним и раз за разом ловила, но непонятным образом потом прощала.
Той же сучке Ирине, шлюхе-клофелинщице, она чуть не выцарапала глаза. А сейчас что-то изменилось в ней. Устала. Надоело.
— Угу, — Кэт кивнула, — С никем.
— Ну и как, интересно было? — Джон опёрся рукой о стену, нависая над ней.
Когда-то от этой позы у неё перехватывало дыхание, и слабели колени. Он казался таким сильным, ярким, интересным. Героем и бунтарём. Сейчас он бесил.
— Отец звонил, — зачем-то соврала она. — Доволен?
— Чего хотел? — Джон заметно расслабился.
— Чтобы ты скорей свалил из моей жизни.
Джон засмеялся и потянулся к ней губами, но она оттолкнула его и пошла обратно в комнату, ныряя в табачный дым как в трясину.
В журнальном мире дело обстоит так. Одним платят больше, другим меньше. Одних готовы печатать в любое время дня и ночи, другие ждут публикаций месяцами, подсовывая свои снимки ассистентам, секретаршам и разве что не уборщицам, чтобы их работы оказались перед глазами у тех, кто принимает решения.
Сначала ты работаешь на репутацию, потом репутация работает на тебя. Прописная истина, которая от этого не становится менее справедливой.
И всегда найдутся ребята, которые хотят заработать здесь и сейчас. Им плевать на славу им неохота карабкаться на Олимп шаг за шагом. Зачем это делать, если можно продать свою работу кому-то из успешных? Тот заработает на ней в два, в пять, в двадцать раз больше!
Какая разница, платят ведь за имя, за славу, а не за то, что ты сделал на самом деле.
«Ты получишь за этот снимок сто баксов, а я десять кусков», — говорили мне старые козлы с седыми яйцами, которым было лень вылезать из баров с кондиционерами на палящую жару, в которой иногда стреляли.
«Забирай себе тысячу, только не обоссысь от счастья. И помни, тебе повезло оказаться в нужном месте в нужное время и тупо нажать на спуск». — говорили они, звеня кубиками льда в «отвёртке» или в «чёрном русском».
Я их посылал всегда. Когда-то вежливо, с уважением. Когда-то прямо, любуюсь изумлением на заслуженных рожах. Никогда не знаешь наверняка, получит награду «имя» или прямые руки. Никогда не знаешь, пока не попробуешь.
Молчанова я не послал, это было бы глупым мальчишеством. Он в этой ситуации ничего не решал, и судя по тому, как сильно поменялось его мнение со времени первого разговора, на самого первого секретаря надавили. Лично ему в успехе Орловича нет никакой пользы, так что инициатива исходит сверху.
Так что толку от него теперь для никакого. Он в этом уравнении фигура лишняя. Следующим в цепочке заинтересованных лиц стоит Владлен Игнатов, человек из обкома с лицом грустного верблюда. Ему Молчанов отдал мои фото, он тесно общался с Орловичем, и по всему выходит, что Игнатов мне не друг.
Что касается моих безусловных козырей, то они оказываются с изъяном.
— Алик, а может без разницы, чья там подпись под фотографией? — говорит при встрече Лидка, — вдруг из за этой ошибки фото с конкурса снимут?
— Как, какая разница? — удивляюсь, — это же я тебя фотографировал. На мостушке.
— Ну жалко тебе, что ли? — надувает губы она, — ты ещё наснимаешь таких фоток сколько угодно. У тебя руки золотые. А для меня это шанс!
— На что шанс? — мне становится смешно.
— На славу! — заявляет Лидка.
— Твой шанс на славу, это я — объясняю ей, — так что слушай меня.
Она склоняет голову, но в этом движении чувствуется упрямство. Если на Лидку хорошенько надавить, то она и Орловича вспомнит, и как он её фотографировал. Такой себе свидетель.
Митрич предлагает Орловича пристрелить. Так вот, без долгих вариантов. Возбуждается он при этом до крайности, топорщит усы и притаскивает из глубины лаборатории завёрнутый в тряпицу трофейный «парабеллум».
— Я, Алик, своё уже пожил, — заявляет он, — на этом свете уже ничего не боюсь. А таких гнид нельзя, чтоб земля носила. Неправильно это.
С трудом убеждаю Митрича, что гибель Орловича никак не поможет мне восстановить авторство, и даже скорее наоборот сделает плагиатчика посмертным героем и сработает на его популярность.
В мирные и благополучные варианты разрешения конфликта Митрич не верит.
— Они там как гидра, — говорит старый фотограф, — одну башку снесёшь, десять вырастет. Они там срослись друг с другом вот так! — он сцепляет пальцы, словно крючки, — За своих держатся и никого не выдадут.
Он рассказывает, как в одной из соседних областей его знакомого, тоже ветерана выперли из фотоателье, за то, что дал в морду хамоватому директору «Дома Быта».
Знакомому объявили бойкот. Его не брали на работу нигде, даже на завод в отдел кадров, фотографировать сотрудников на пропуска. Финал истории был печальным, герой стал грузчиком, спился и утонул по-пьяному делу.
— Я не пью, — говорю.
Митрич смотрит на меня, как на несмышлёныша.
— Проще пристрелить, чем правды у них добиться, — вздыхает он. — Я, конечно, полностью на твоей стороне. Но мне тебя же, Алик, жалко. Лучше, плюнуть, растереть и жить дальше.
Вот с такими весёлыми напутствиями я собираюсь в Белоколодецк. Но сначала захожу в больницу, причём, сразу к главврачу Мельнику.
— Сбежал, значит, — констатирует он.
— Исключительно на встречу с товарищем Молчановым, — говорю, — можете у него поинтересоваться.
— Поинтересовался уже, — кивает главврач, — ну и что мне с тобой, беглецом, делать?
— Лечить, — предлагаю, — держать меня в больнице нет никакого смысла. Я только место занимаю. Обязуюсь дома соблюдать режим и выполнять все предписания врача.
— Балабол, — говорит он, но без особого осуждения. — Дуй на перевязку, а оттуда в регистратуру. Больничный открыть.
За этим я, собственно и пришёл. Я теперь человек трудящийся, и чтобы отсутствовать на рабочем месте мне требуется законное основание. Да и за раной присмотр нужен, я ведь не герой боевика, на котором всё зарастает, как на собаке.
— А можно мне побольше бинта накрутить? — прошу на перевязке, — чтоб заметнее было.
— Зачем тебе? — спрашивает медсестра.
Я своим вопросом словно пробуждаю её из полусна. Все свои действия она совершает абсолютно механически, словно заматывает мумию, чтобы положить в пирамиду. И вдруг такая живая реакция.
— Хочу перед девушкой похвастаться, — отвечаю, — девушки любят героев. А так под рубашкой и незаметно почти.
— Давай, я тебе ещё руку замотаю? — предлагает она хихикая.
— А можно? — радуюсь.
— Мне бинта не жалко.
Она наматывает мне бинт на руку, а потом, войдя во вкус, окропляет его йодом, оставляя пугающе бурые пятна.
— Ну что, пойдёт? Герой⁉
— Спасибо! — восхищаюсь я, — с такой перевязкой она обязана за меня замуж выйти!