Страница 5 из 7
И если Москву называли ярмаркой невест, то Петербург, верно, считался Гостиным двором женихов. Но надежды на изменение судеб для обеих сестёр, на близкое замужество тают и меркнут подобно призрачным петербургским ночам.
Первая зима в Северной столице, по признанию Екатерины, не оправдала её заветных надежд, потому-то и показалась ей особенно скучной.
Стоит, верно, вспомнить предупреждение Пушкина, подтрунивавшего над матримониальными прожектами жены. «Ты мешаешь сёстрам, потому надобно быть твоим мужем, чтоб ухаживать за другими в твоём присутствии, моя красавица». А ведь то было сказано ещё до приезда сестёр Гончаровых в Петербург.
Однако очень уж скоро (явно не без содействия обеих тётушек Загряжских: престарелой Натальи Кирилловны и Екатерины Ивановны, весьма уважаемых при дворе и имевших там большое влияние) Катенька Гончарова прикрепила к корсажу придворного платья шифр с вензелем императрицы Александры Фёдоровны.
По традиции сама государыня вручала заветный шифр своим новоиспечённым фрейлинам. «Быть пожалованной шифром», – золотым, усыпанным бриллиантами особым знаком отличия, – о, это заветная мечта многих-многих русских барышень! Драгоценная брошь являла собой инициал императрицы: заглавную букву «А», сверкавшую бриллиантами и увенчанную стилизованной короной. Фрейлинский шифр или вензель полагалось носить на банте цвета Андреевской голубой ленты на левой стороне корсажа платья.
Прежде, до царствования Екатерины Великой, фрейлинских вензелей не было: придворные дамы жаловались осыпанными бриллиантами портретами-миниатюрами своих государынь. Не обошёл вниманием историю шифра в России и Александр Сергеевич: «При Елисавете было всего три фрейлины. При восшествии Екатерины сделали новых шесть – вот по какому случаю. Она, не зная, как благодарить шестерых заговорщиков, возведших её на престол, заказала шесть вензелей, с тем, чтоб повесить их на шею шестерых избранных. Но Никита Панин отсоветовал ей сие, говоря: “Это будет вывеска”. Императрица отменила своё намерение и отдала вензеля фрейлинам».
Так что в декабре 1834 года на придворном платье свояченицы поэта Коко (фрейлины императрицы и великих княгинь облачались в платья красного цвета, фрейлины же великих княжон – голубого) заиграл драгоценными искорками заветный вензель.
Портрет фрейлины императрицы Александры Фёдоровны. В такой придворный наряд была облачена и Екатерина Гончарова
«Тётушка была так добра сделать мне придворное платье, а это стоит 1900 рублей, я просто счастлива, что она пришла мне на помощь, потому что не знаю, как бы я осмелилась обратиться к тебе с такой большой просьбой…» – делится с братом Екатерина. Она искренне благодарна тётушке, – Екатерина Ивановна Загряжская, впрочем, как и всегда, поспешила помочь племяннице.
Итак, отныне она, Екатерина Гончарова, в недавнем московская барышня, – фрейлина государыни Александры Фёдоровны. И на удивление многим, удостоилась ласкового и благосклонного приёма, оказанного ей, столь незнатной дворянке, августейшей четой.
Будто сквозь мглу веков прорезался, зазвучал восторженный голос самой Екатерины: «…Я была представлена Их Величествам в кабинете императрицы… Несколько минут спустя, как вошла императрица, пришёл император. Он взял меня за руку и наговорил мне много самых лестных слов… и вот в свите Их Величеств я появилась на балу. Бал был в высшей степени блистательным».
День тот, поистине значимый в имперской России, – 6 декабря 1834 года, день Николы зимнего, небесного покровителя императора Николая, и праздновался он весьма помпезно. Начинался с торжественного молебна в придворной церкви, а завершался пышным балом. Вся петербургская знать в тот праздничный декабрьский день стекалась к Зимнему дворцу. Улицы и площади близ дворца буквально запружены дорогими каретами с фамильными гербами и гайдуками на запятках.
К слову, Пушкин не счёл для себя возможным явиться в день тезоименитства Государя во дворец. И раздумья свои по этому поводу поведал лишь немому «собеседнику» – дневнику: «Завтра надобно будет явиться во дворец – у меня ещё нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами – молокососами 18‐летними. Царь рассердится – да что мне делать?»
Нежелание ехать во дворец вовсе не в отсутствии мундира, а в самой возможности облачиться в него, столь ненавистного поэту. Вот и свояченица Коко замечает, что Пушкин «сказался больным, чтобы не надевать мундира».
«Я всё-таки не был 6‐го во дворце, – вновь признаётся в дневнике поэт, – и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арнта». Видимо, император Николай всё же смягчился, и ни фельдъегерь, ни лейб-медик Николай Фёдорович Арендт в дом на Дворцовую набережную посланы не были.
А Катенька не устаёт восхищаться: «Бал был в высшей степени блистательным, и я вернулась очень усталая, а прекрасная Натали была совершенно измучена, хотя и танцевала всего два французских танца… Она танцевала полонез с императором; он, как всегда, был очень любезен с ней, хотя и немножко вымыл ей голову из-за мужа, который сказался больным, чтобы не надевать мундира. Император ей сказал, что он прекрасно понимает, в чём состоит его болезнь, и так как он в восхищении от того, что она с ними, тем более стыдно Пушкину не хотеть быть их гостем; впрочем, красота мадам послужила громоотводом и пронесла грозу».
Отдадим должное Екатерине Гончаровой: она наблюдательна, хорошо владеет пером и не ленится это делать, особенно в письмах к старшему брату.
Итак, своим тактом и обаянием Натали в тот вечер сумела отвести возможные неприятности, грозившие мужу.
Катенька счастлива, да и настроение у неё радостное, приподнятое, словно и не было прежних печалей, скучных тягостных дней! Ей хочется говорить, говорить без устали: «Мы уже были на нескольких балах, и я признаюсь тебе, что Петербург начинает мне ужасно нравиться, я так счастлива, так спокойна, никогда я и не мечтала о таком счастье, поэтому я, право, не знаю, как я смогу когда-нибудь отблагодарить Ташу и её мужа за всё, что они делают для нас, один Бог может их вознаградить за хорошее отношение к нам».
Забегая вперёд, так и хочется воскликнуть: сумела-таки Катя «отблагодарить» Пушкиных, да ещё как!
В декабре того же 1834‐го с фрейлиной Гончаровой приключился пренеприятный казус. Пушкин столь возмущён тем происшествием, что описал его в дневнике: «В конце прошлого года свояченица моя ездила в моей карете поздравлять В.К. (речь идёт о великой княгине Елене Павловне. – Л.Ч.). Её лакей повздорил со швейцаром. Комендант Мартынов посадил его на обвахту – и Кат. Ник. принуждена была без шубы ждать 4 часа на подъезде. Комендантское место около полустолетия занято дураками; но такой скотины, каков Мартынов, мы ещё не видали».
Не раз бедной Екатерине Николаевне придётся ловить на себе косые взгляды придворных дам, их мелочные знаки неуважения к «выскочке-провинциалке», непонятно за что «одарённой» фрейлинским шифром!
Однако, сёстры Гончаровы довольно быстро привыкли к Петербургу, к его насыщенной, полной удовольствиями светской жизни, и почувствовали себя истинными петербурженками. Вместе с младшей Ташей и её прославленным мужем-поэтом (барышням никак нельзя без сопровождения!) появляются на домашних вечерах, на всевозможных торжествах и увеселениях.
Вот лишь некоторые из тех зимних балов, где семейство Пушкиных-Гончаровых видели вместе: 6 января – на маскараде в Зимнем дворце, где кавалеры предстали в мундирах времён царствования Павла I; 7 или 8 января – на балу у графа Алексея Бобринского; 31 января – на дипломатическом рауте у графской четы Фикельмон. Недаром и Надежда Осиповна, мать поэта, не преминула с лёгкой укоризной заметить: «Натали много выезжает со своими сёстрами…»
«Трёхбунчужный паша»
Ничто не может омрачить настроения Екатерины, даже полученная весною 1835‐го весть о кончине родной бабушки Надежды Платоновны, урождённой Мусиной-Пушкиной. «Мы узнали вчера от Пушкина, – пишет она, – который услышал это от своей матери, о смерти Бабушки, однако это не помешает нам поехать сегодня вечером на “Фенеллу”. Царство ей небесное, но я полагаю, было бы странно с нашей стороны делать вид, что мы опечалены, и надевать траур, когда мы её почти не знаем».