Страница 87 из 168
Давай посмотрим, как ты справишься без привычных тебе игрушек, сказал демон.
Без привычных тебе…
Пальцы горели огнем, костяшки стонали, опасно потрескивая. Она словно сунула руки под огромный паровой пресс и чувствовала, как начинают потрескивать кости…
Она вдруг поняла, что это не кастеты сдавливают пальцы. Это ее собственные кулаки, налившись пугающей нечеловеческой силой, пытаются раздавить сами себя, так неистово, что уже скрипит, подчиняясь мал-помалу, металл.
Без привычных тебе игрушек, сестрица Барби.
Он хочет, чтобы ты…
Барбаросса закричала, ударяя кулаком о кулак, как будто это могло ослабить хватку. Поздно. Она чувствовала, как жалобно заскрипели фаланги пальцев, как затрещали суставы — негромко, как притаившийся под лавкой сверчок. Она видела, как из-под вздувшихся ногтей вытекает густая темная кровь.
Ее руки. Ее блядские кулаки, над которыми она более не властна, хотели уничтожить сами себя. Она вдруг поняла, что сейчас произойдет — краешком трещащего от жара сознания, поняла, но отказалась верить, потому что…
А потом ее кулаки лопнули, раздавив сами себя.
«Кокетка» и «Скромница» беспомощно скрипнули, сминаясь.
Боль полыхнула черным огнем, таким жарким и всепожирающим, что даже страшный жар объятого пламенем сарая на миг показался ей далеким, почти не обжигающим.
Ее пальцы. Ее руки.
Барбаросса всхлипнула, не ощущая, как слезы, льющиеся из ее глаз, мгновенно высыхают на раскаленных щеках.
Лопнувшие кулаки продолжали сжиматься, несмотря на то, что превратились в сгустки кровоточащей плоти с костяными обломками и вкраплениями латуни. И только потом размозжённые пальцы вдруг обмякли, будто страшная сила, раскалывавшая их, вдруг закончилась без остатка.
А теперь ступай, мягко произнес Цинтанаккар, голос которого, едва слышимый за треском пламени, сделался почти ласков, нам с тобой предстоит провести еще немало времени, дитя. И у меня множество замыслов на твой счет. Как знать, может тебе суждено стать лучшей моей работой?.. Ступай.
Крыша дровяного сарая лопнула, обрушив вниз каскад объятых огнем досок вперемешку с черепицей. Но Барбаросса даже не заметила этого. Она послушно двинулась к выходу, почти не замечая огня на своем пути, держа перед собой изувеченные руки, похожие на раздавленные тележным колесом сухие ветки. Боль обгладывала висящие пальцы, точно изысканные плоды, перетирая зубами раздробленные костяшки. Боли было так много, что в какой-то миг в мире не осталось ничего кроме нее — ни горящих стен вокруг, ни Котейшества, ни Броккенбурга, ни самой Барбароссы — только вселенная из черного пламени, сдавливающая сама себя и рассыпающаяся невесомым пеплом.
Ей даже показалось, что она легко может дышать дымом, почти не кашляя, а жар, от которого зудит кожа на лице, совсем не страшен. Возможно, смерть в огненной купели слишком приукрашивают. Если она остановится и постоит вот так немного, все закончится куда быстрее и проще. Надо лишь вытерпеть первую, самую страшную минуту, когда огонь лизнет тебя, потом должно сделаться легче…
Она шла вслепую, сквозь огонь, не зная направления, не видя выхода, даже не предполагая, где он, как корабль, окруженный грохочущими черными волнами. Дерево лопалось вокруг нее, исторгая водопады оранжевых искр, крыша тревожно скрипела над головой, доски трещали под ногами. Но она шла — сама не зная, куда. Кажется, она кричала — ее крик вливался в адскую песнь, исполняемую ревущим пламенем на тысячу голосов.
Банка с гомункулом. Она столкнулась с ней у самого выхода, не сразу сообразив, что это, едва не наступив ногой. Стеклянный плод, наполненный прозрачной жидкостью, внутри которого плавает ком дряблого мяса, напоминающий дохлого крота. Должно быть, Лжец уже был мертв — сварился заживо в своей банке, а может, его хрупкое тельце просто не выдержало ярости Цинтанаккара, выплеснутой им в мир смертных. Даже удивительно, как его злосчастная банка не раскололась…
Сама не зная, зачем, Барбаросса нагнулась, чтобы подобрать ее.
Переломанные пальцы, спекшиеся с металлом, смешно скользили по стеклу, оставляя на нем багровые разводы, гнулись, словно гуттаперчевые. Несколько раз банка, почти поднятая, шлепалась обратно, едва не укатившись в гудящее пламя.
Но у нее получилось. Пришлось прижать банку обеими руками к животу, нелепо переставляя ноги — со стороны она должна была выглядеть чертовски потешно, точно пьяница, слепо бредущий и прижимающий к себе драгоценный пивной бочонок…
За ее спиной грохотала, проваливаясь крыша, зло и жадно гудело пламя, пожирая доски и остатки дров, трещала лопающаяся черепица — картина самого Ада в миниатюре.
[1] Саксонский дюйм равен 23,6 мм.
[2] Здесь: примерно 3,3 кг.
[3] Zahnpistole (нем.) Дословно — «Зубной пистолет».
Глава 9
— Барби.
— Иди нахер.
— Барби.
— Что?
— Ты должна встать.
— Я стою.
— Ты лежишь на куче компоста и сама скоро станешь его частью.
Херня. Она стоит на ногах. Она…
Барбаросса заворочалась. Она ощущала себя раздавленным жуком, прилипшим к чьей-то подошве. Голова звенела, набитая тысячами острых ржавых булавок, а еще ее мутило. Так сильно, что едва разлепив глаза, она захрипела и извергла из себя едкую муть, лишь чудом не украсив ею штаны.
Она спала? Барбаросса затрясла головой, ощущая, как тело нехотя вспоминает свое положение в пространстве. Ржавые булавки в ее черепе задребезжали, царапая кость изнутри.
Темно. Сыро. Она лежит на груде чего-то мягкого, пахнущего гнилым сеном, аммиаком и тухлятиной. И верно, куча компоста. Наверно, она шла, увидела эту чудесную кучу, так похожую на мягкую кроватку, и решила подремать часок-другой…
Нет, вспомнила она. Я наглоталась дыма в горящем сарае и чудом выбралась наружу. Бежала вслепую, ослепшая и не чувствующая ног, а гомункул кричал мне, где сворачивать. Я бежала сквозь ночь и опаленная одежда трещала на мне, в ушах ревел сгорающий заживо демон и…
Барбаросса попытался пошевелиться.
Сорок тысяч демонов вбили в ее кисти раскаленные штыри. А потом впрягли сорок тысяч адских лошадей и пустили их во весь опор, разрывая связки и сухожилия в хрустящие куски, дробя кости и суставы… Боль сожрала ее руки целиком, испепелив до последнего кусочка плоти на обгоревших костях, перекинулась пляшущим пламенем на запястья, локти, плечи, прочертила полыхающие дороги через всю спину и грудь. Боли было так много, что она выплескивалась из тела через ее обожженную глотку содрогающимся воем. В последний миг она успела прижаться к груде осклизлого сена, на которой лежала, но крик, даже приглушенный им, тяжело отдался в ушах.
Ее руки. Ее изувеченные руки.
Ее кулаки сжались с такой силой, что сломали сами себя. У нее больше нет кулаков.
Крошка Барби потеряла не только свое прелестное личико, но и свои хорошенькие ручки, какая досада!
— Не кричи, — прошептал Лжец, — Я попытаюсь немного приглушить боль. Не из милосердия. Если ты будешь так орать, то снова свалишься без чувств, а в таком состоянии ты сама не полезнее компоста.
Я бежала, вспомнила Барбаросса. Ослепшая, воющая от боли, с чертовой банкой под мышкой. Я перебралась вслепую через два или три забора, повалила какую-то изгородь, издыхая от боли переползла через несколько канав и…
И только потом вырубилась. Поставила осторожно банку наземь, нашла местечко помягче и…
Боли сделалось меньше. Горящие уголья, впресованные в ее кости и мясо, все еще пылали, но теперь ощущались так, точно были обернуты в мокрые тряпицы, больше жгли, чем испепеляли. Немного лучше.
Барбаросса через силу открыла глаза. Ей надо посмотреть на свои руки. Оценить серьезность увечья. Возможно, она пожалеет об этом, но…
Опустив взгляд, Барбаросса взвыла в голос.
Чума, оспа и холера!
То, что она увидела, не было ее руками. Это были два лопнувших багровых паука с изломанными лапами, покрытых черной коркой спекшейся крови и блестящими вкраплениями золотистого металла. Точно кто-то взял два куска горелого мяса, после чего долго и старательно инкрустировал его сталью. Развороченные суставы походили на страшные надувшиеся волдыри, кое-где из них выпирали осколки кости, острые, как сломанные ветки…