Страница 63 из 168
Гаррота и Саркома могли бы не исполнять ее приказа. Пропустить его мимо ушей, оставшись на прежнем месте и пялясь в оккулус. Сделать вид, будто ничего и не слышали. Еще не вызов, но отчетливый демарш, символ того, что ее власть в Малом Замке пошатнулась и ей стоит быть трижды осторожной, испытывая ее пределы.
Ей пришлось бы проглотить это. Сделать вид, что не заметила этого, но отчетливо ощущать ухмылочки на их лицах, которыми они обмениваются у нее за спиной. Дьявол, когда пару лет вынуждена жить в клубке змей, беспрерывно шипящих друг на друга, неизбежно отращивает в себе такую же змеиную чуткость…
Но они работали. Нехотя, возя швабрами лишь для вида, зевая и двигаясь с неспешностью сонных мух, однако работали! В другое время за такое усердие им щедро досталось бы плетей. Сейчас… Барбаросса хмыкнула. Сейчас она была почти благодарна им.
Сундучок Котейшества остался открыт, Барбаросса бережно уложила туда тетрадь с записями по Гоэции, едва удержавшись от соблазна погладить рукой оловянную крышку — точно ее прикосновение могло передаться самой хозяйке. Нет, от тетради ей не будет никакого толку. Но вот другие вещи… Другие вещи вполне могли ей пригодиться.
Например, небольшая шкатулка из дерева, окованный железом. Она выглядела как дорожный несессер и была закрыта крохотным заговоренным замочком, но Барбаросса знала, как тот отпирается — слишком часто видела, как это делает Котейшество.
— Что это? — беспокойно спросил Лжец, ерзая в своей тесной банке у нее за плечом, — Что это такое?
Это то, что может мне помочь, подумала Барбаросса.
Шкатулка оказалась довольно увесистой для своих небольших размеров, но Барбароссе понравилась ее тяжесть. Основательная, как у хорошего клинка. Может, и небесполезная для нее…
Я ни хера не знаю монсеньора Цинтанаккара, который оборудовал уютную гостиную в моих блядских потрохах, подумала Барбаросса, но я, черт возьми, знаю, как устроены демоны. Хоть саксонские, хоть сиамские, хоть китайские. Я знаю, как думают эти твари, чего хотят, чего добиваются. Я попытаюсь столковаться с ним, вот что.
Лжец зашипел.
— Черт! Я же говорил тебе, Цинтанаккар не идет на переговоры! Его не интересуют обещания, которые ты можешь ему дать, лишь только боль, которую он может выжать из твоего тела!
Значит, я заставлю его начать переговоры, угрюмо подумала Барбаросса, бережно пряча шкатулку под дублет.
Гомункул рассмеялся — чертовски неприятным смехом, даром что тот не звучал в воздухе, а состоял из колебаний магического эфира.
— Как, скажи на милость? Решила озолотить его богатством из своего кошеля? Там болтается куда больше твоих собственных зубов и пальцев, чем монет! Может, хочешь соблазнить его?
Некоторые адские владыки падки на плоть. Даже если это плоть смертных. Среди них есть развратники, которых опытная ведьма, поднаторевшая в этой науке, способна искусить и использовать в своих силах. Но сестрица Барби… Барбаросса мрачно усмехнулась. Если она кого и в силах соблазнить, так это дохлую лошадь.
Я вызову его на разговор. Узнаю, что ему надо. И тогда…
— Тогда он вырвет тебе нахер глаза! — рявкнул Лжец, ожесточенно ткнув своими маленькими хрупкими кулачками в стекло, — Позволь напомнить, у тебя в запасе немногим меньше двадцати минут, прежде чем он сыграет с тобой новый фокус. И поверь, ты сама не рада будешь очутиться в своей шкуре, когда…
— Эй, Барби!
Это был не голос Лжеца, это был голос Гарроты.
Барбаросса резко остановилась посреди общей залы, едва не зашипев от боли — огненные полосы, которыми ее наградила Каррион, набирались жаром под одеждой, делая всякое движение чертовски болезненным. Можно было и не останавливаться, но ее тело давно привыкло реагировать на все внезапные раздражители самостоятельно, не спрашивая разрешения у головы.
Можно было не дергаться, пожалуй. Перед тем, как всадить нож в спину, обычно не окликают по имени. По крайней мере, в Броккенбурге как будто бы не водилось такой традиции.
Даже склонив голову, Гаррота выглядела каланчой. Хоть в три погибели согнись, дылда и есть. Веревка. Спешит позубоскалить?
— Ну?
Ухмылка Гарроты никогда не выглядела изящной. Щербатая, кривая на одну сторону, она украшала рябое лицо крошки Гарри не лучше, чем аляповато сбитая вывеска — побитую картечью стену борделя. Но сейчас ухмылки отчего-то не было. Напротив, Гаррота казалась немного подавленной, даже смущенной. Будто это ее только что исполосовала до кровавых соплей сестра-капеллан.
— Что, крепко тебя Каррион отделала?
Барбаросса ощутила огненную черту, горящую поперек лба. В том самом месте, где ее полоснул «Стервец», разорвав кожу и вплетя еще один шрам в тот страшный рисунок из старых рубцов, который она по привычке считала лицом.
— А тебе-то что?
Гаррота отвела глаза. Необычное зрелище. Обычно она не отводила глаза даже перед дракой. Не такой породы. Забавно…
— Ты не сердись на нее, сестра, — пробормотала она, — Каррион это не со злости, сама знаешь. Она как старая акула, наша Каррион, иногда щелкнет зубами просто потому, что ей надо это сделать, а не потому, что ты где-то крепко провинилась.
Вот дерьмо, подумала Барбаросса, стараясь не пялиться на рябую рожу Гарроты. Крошка Гарри, никак, пытается меня утешить. А я думала, этот блядский, проклятый до самых корней город уже ничем меня не удивит…
— Нам и самим от нее не раз перепадало, — Гаррота смущенно улыбнулась, ковыряя пальцем рубаху, — Верно, Сара?
Саркома что-то неохотно буркнула, глядя в окно. Определенно не горела желанием участвовать в этой сцене, но и остротами разить не спешила, тоже странное дело.
— Ты вот что… Не сердись на нее, Барб. Хорошо досталось, а? Вижу же, еле ноги волочешь. Может, полежишь? Мы повесим твою койку. Лежа оно не так ноет. А еще у нас есть немного вина. Если ты хочешь…
Барбаросса ощутила как щеки под слоем шрамов и рубцов наливаются жаром. Таким обжигающим, что на фоне него огненные росчерки рапиры Каррион почти не ощущались.
Жалость. Вот почему Гаррота отводит глаза. Вот почему на ее рябой коровьей роже такое выражение. Вот почему она не знает, куда деть свои долговязые уродливые руки.
Она жалеет ее — как жалеют херову дворнягу с раздробленной ногой, угодившую на улице под аутоваген. Как жалеют избитую суку, хнычущую в подворотне, или калеку-круппеля, просящего подаяние на площади.
Барбаросса вдруг увидела себя ее глазами — не сестру Барбароссу, «батальерку», грозу Броккенбурга, страшную в веселье и в гневе, несокрушимую — она увидела сестрицу Барби — исполосованную, жалкую, беспомощную, уставшую, копающуюся в чужом сундуке…
Стало тяжело дышать. Это не демон перекрыл ей трубы, поняла Барбаросса, эта ненависть горит внутри, сжигая весь воздух, превращая кровь в клокочущую кислоту, заставляя мышцы вибрировать и стонать от напряжения. Если бы не демон в ее потрохах, с каким удовольствием она шагнула бы вперед и разнесла вдребезги эту рябую рожу…
Барбаросса заставила себя улыбнуться. Наверно, улыбка выглядела странно на ее окровавленном исполосованном лице, потому что Гаррота вздрогнула, едва не попятившись.
— Отличная мысль, Гарри, — Барбаросса сделала шаг навстречу, широко улыбаясь, — Выпьем винца, верно? Разожжем камин, посидим все вместе у камелька. Немного посекретничаем, как водится среди девочек. А что потом? Погадаем на суженого? Может, заплетем друг другу косички? Потискаемся?
Гаррота сделала шаг назад. Не обычный шаг — мягкий шаг фехтовальщика, отступающего от опасности.
— Слушай, я…
Барбаросса впилась в нее взглядом, оскалив зубы.
— Марш за работу, тупые дырки, — процедила она, — Если через час эта зала не будет, блядь, блестеть, я возьму эту швабру и вставлю ее тебе так глубоко, что тебе придется выйти за нее замуж!
Гаррота тяжело дышала. Не ударит, с облегчением поняла Барбаросса, ухмыляясь ей в лицо. Ненавидит, презирает, но не ударит. Еще не чувствует себя достаточно сильной. Но когда-нибудь… О да, когда-нибудь крошка Гарри вновь попробует свои коготки. И в этот день, подумала Барбаросса, я без всякой жалости сломаю ей шею.