Страница 22 из 168
Мы, бывало, шутили, что с такой-то удачей Хази после смерти в Аду бургомистром заделается, не иначе. Хази охотно хохотал вместе с нами, он был смельчак, каких поискать, настоящий воин, воспитанный в лучших саксонских традициях, бесстрашный и благородный. А умер так же нелепо, как многие другие в том самом, проклятом, шестьдесят седьмом, но не в начале, а на самом его излете, когда в штабах уже начались было осторожные разговоры на счет того, будто бы недолго нам здесь сидеть осталось…
Его погубил не какой-нибудь трусливый пиздоглазый дикарь с бамбуковым копьем. Кто бы из них смог совладать с нашим Хази! Его погубил «Костяной Канцлер». И еще его собственная проклятая самоуверенность. Ты слыхал о «Костяном Канцлере», сопля? Не слыхал? Оно и понятно — откуда тебе! Не был ты в Сиаме, сученыш! Ах дьявол, вино из-за тебя расплескал, беса, вытирай теперь…
«Костяной Канцлер» — это было первое и главнейшее орудие нашей батареи! Мелких пушек у нас не водилось, но даже на фоне тяжелых бомбард он выглядел великаном. Ствол у него был из чугуна, бронзы и палладия, огромный, как дрезденский ясень. Калибр — сто девяносто пять саксонских дюймов[12]! Чтобы перевезти его нужны были дышла из закаленной стали и двадцать пар лошадей, впряженных цугом. А когда он стрелял… Черт! Стоило «Канцлеру» подать голос, как все живое на десять мейле в округе пряталось, воздух начинал смердеть серой и мертвечиной, а земля плясала под ногами!
Ядра у него пятисотфунтовые были, мощи страшной, сокрушительной. Сиамский бастион одним попаданием, бывало, в мясной пирог превращало, сплошь мешанина из камня, мяса и бревен. Про редуты сиамские и не говорю, их «Канцлер» крушил что кузничный молот глиняную утварь…
Сами сиамцы, к слову, прозвали его «Сейнг кхонг рача хэнг квам тай», это на их поганом языке означает «Голос мертвых королей» — это после того, как он в шестьдесят пятом одним выстрелом превратил их лучшую мушкетерскую роту в алую слизь и пепел. Великое орудие, великая судьба! Понятно, ему не тягаться с такими чудовищами, как «Навуходоносор», «Красный Кастелян» и «Обожженная Дева», но никого страшнее него на юге Сиама в ту пору не имелось. И он был в нашей батарее!
Хочешь верь, хочешь нет, в стволе у него сидело четыреста демонов, и не абы каких мелких духов, выловленных демонологами в адских чертогах. Все — из выводка владыки Везерейзена, которого у нас еще прозвали «Стальным Палачом из Рейна», тварей более злобных в жизни своей не видел. Когда были не в духе или голодны, могли обглодать коровью тушу за считанные секунды, а если кто из обслуги неосторожно сунулся, тут, считай, баста — пополам перекусывали прямо с кирасой. Отчаянная свора, которую постоянно приходилось держать в узде, но мы со временем пообвыклись, хоть и жутковато было.
Да уж, со стариной «Канцлером» приходилось держать ухо востро. Сытый, он обыкновенно был незлобив, точно крокодил, набивший брюхо и греющийся на солнышке, но упаси тебя Ад приближаться к нему, когда он разгорячен боем, голоден или не в духе! Прислугу нашу батарейную, бывало, шомполами приходилось пороть, чтобы заставить ее нагар после стрельбы очистить. Не любили демоны из свиты монсеньора Везерейзена, чтоб банником им в пасть лезли, многим подступившимся носы да пальцы обгрызали. Ловко у них это выходило, конечно. Только кто из нижних чинов подступится к дулу, белый как мел, как невидимые пасти хрустнут, он заверещит, да уж поздно — катается, бедняга, в траве, обглоданный едва не до костей.
Мы, бывало, с ребятами шутки ради нарочно чистку внеурочную назначали, когда демоны не спали — бились об заклад, чем дело закончится. Не от злости, понятно, а просто чтобы обслуга не расслаблялась, помнила, с какими силами дело имеет… Ох и бесился же штабсарц Фойриг, наш коновал, на такие шуточки глядя. Половину своей бумаги на рапорта извел — жаловался, что обслугу почем зря калечим. Строгий был у нас штабсарц, намаялись мы с ним в то время… Нет бы опиумом дымить, как прочие, в Районг мотаться к девочкам, нет же, все норовил службой заняться. Повязки накладывать учил, кровь останавливать, а если обнаруживал у кого из наших за пазухой плошку с маслом — раны прижигать — заставлял на месте выпить до дна. Суров был штабсарц Фойриг, да только в штабе его писульки, сдается мне, на самокрутки пускали. Батарея здравствует, работу свою выполняет, а что по пальцам и носам убыток терпит, так это не страшно — этих пальцев и носов в запасе пока хватает…
Не сбивай меня с мысли, сморчок, я же про «Костяного Канцлера» речь вел. И про Хази.
Черт, что там прислуга, даже я, старый пушкарь, рядом с этой зверюгой старался поменьше околачиваться. Он и выглядел как… как… Черт его знает. Только не хотелось рядом с ним задерживаться сверх необходимого. Ствол у него был не полированный, с вензелями, как это у королевских пушчонок обычно бывает, а грубый, оплывший, покрытый стальными зазубринами и шипами — не то колонна какого-нибудь забытого адского храма, не то древний дуб, выросший на проклятом болоте… Я к нему не прикасался иначе чем в толстых перчатках телячьей кожи, но и так ощущал, как мороз по загривку треплет — прямо чувствуешь, как там, внутри, эти твари ворочаются и зубами щелкают, друг другу косточки перетирая…
Ох и не завидовал я караульным, которые по ночам возле него бдили. Черт его знает, что там ночью возле «Канцлера» творилось, мы после заката старались и близко к нему не подходить. Оставишь, бывало, на ночь пару нижних чинов на часах, утром глядь — одни оплавленные мушкеты валяются да сапоги смятые. А больше ни клочка, ни ногтя, разве что клок паленых волос под лафетом…
Но хуже всего нашей батарее приходилось на постое, когда «Канцлеру» долго работы не выпадало. Три-четыре дня он еще держался, но если больше — амба. Рычать начинал, да так, что лошади на три мили вокруг с ума сходили и головы себе о камень расшибали, вода в котелках превращалась в гной, а с неба начинали сыпаться мертвые птицы… А ты думал, брат! Везерейзен! Адские сеньоры никому за просто так свою силу не жалуют!
Ох и намаялись мы в ту пору с «Костяным Канцлером», по правде сказать. Работы ему толком не выпадало, а без работы он быстро выходил из себя и тогда уже мы сами, веришь ли, чувствовали себя неуютно. Когда работы не было больше пяти дней, мы распоряжались обнести позицию двумя цепями часовых с факелами и мушкетами. И не зря, черт возьми. Бывало так, что до половины оружейной обслуги, перепуганной рыком «Канцлера», норовила сбежать — и похер, что в джунглях они утопнут в болоте в считанные часы или будут сожраны рыскающими в ночи сиамскими демонами. Все равно бежать норовили, черти…
Среди всех нас, кажется, один только Хази к «Канцлеру» тепло относился. Не то, что рядом стоять не боялся, а даже позволял себе ласково похлопывать его по стволу и, представь себе, комок слизи, ни разу не было такого, чтоб старина «Канцлер» зубами щелкнул. То ли удача Хази и тут ему на руку играла, то ли знал он какие-то особенные приемы для общения с демоническим сословием, только он единственный из всей нашей батареи старика и не боялся, сдается мне.
Но тут, верно, удача сыграла против него же…
Заканчивался год — наш проклятый год в Банчанге, Хази держался лучше многих, все насвистывал да напевал, и вообще держался так, будто не сидит по горло в гниющем болоте, а состоит важным гостем при дворце курфюрста Саксонии. Но в ноябре что-то с ним сделалось, и что-то недоброе. Обычно веселый, благодушный, держащий про запас шуточку, он сделался черным от хандры и выглядел так, будто его самого грызет три дюжины демонов. С вояками иногда такое бывает, но только не с нашим Хази — душа у него была сильная, закаленной крупповской стали! Только мы, ближайшие его друзья, знали, в чем дело.
Получил он намедни письмо из дома, и такое письмо, что хуже не придумаешь. Его матушка, оставшаяся в Майсене, писала ему, что с его сестрой, в которой он души не чаял, случилось несчастье. Она ехала в карете, когда какой-то лихой господин на аутовагене, наплевав на воспрещающий сигнал лихтофора, круто завернул и врезался в карету на полном ходу. Полицайпрезидиум потом формуляр выдал, мол, демоны у него в котле понесли, отказавшись слушаться приказов, но на деле, люди судачили, этот господин попросту спорыньи наглотался, да так, что и в Ад мог запросто на своей колымаге заехать…