Страница 153 из 168
— Хотела, — серые глаза Фальконетты моргнули. Один-единственный раз, но Барбаросса отчего-то едва не вздрогнула от неожиданности. Точно прущий на полных парах аутоваген ударил в лицо огнями посреди улицы, — Очень хотела. Не могла.
— Почему?
— Ты меня опередила, Барбаросса. Сбежала из Шабаша. Записалась в «батальерки». Нашла себе защиту быстрее, чем я смогла до тебя добраться.
Ах, вот оно что!
Барбаросса едва не рассмеялась. Может, Фалько и выжила из ума, но некоторые шестеренки в ее голове, отвечающие за здравомыслие, работали удивительно четко.
Фальконетта убивала одиночек.
Какой бы смертоносной она ни была, как бы метко ни разил ее хваленый голландский бландербасс, она понимала — стоит ей уложить какую-нибудь суку из ковена, как двенадцать ее подружек, не снимая траурных вуалей, достанут ножи — и изрежут ее лучше, чем многие мясники Миттельштадта кромсают говяжью вырезку. Правила чести требуют мстить за своих. Вот почему она убила шестнадцать сук. Не восемнадцать, не пять, не сорок. Фальконетта убивала не просто тех, кто имел неосторожность ее обидеть, она убивала тех, за кого не будут мстить. Сама одиночка в душе, она знала, что у нее нет шанса выступить против ковена и уцелеть.
А значит…
Барбаросса ухмыльнулась, ощутив короткий прилив сил.
— Я и сейчас «батальерка», тупая ты шлюха. А Вера Вариола чертовски не любит, когда ее девочек обижают. Хочешь уложить меня? Валяй, Фалько. Но перед тем, как доставать свою мортиру, проверь, найдется ли у тебя при себе две пули. Одна — для меня, чтобы разнести нахер мне затылок. Другая — для тебя самой. Потому что если пули не будет или ты помедлишь… Думаю, они явятся за тобой уже к утру. Каррион, Гаргулья, Гаррота и прочие. Знаешь, что они сделают с тобой, Фалько? Они прибьют тебя гвоздями к дверям, а после закончат то, что не закончили суки из Шабаша! Стянут с тебя твою чертову кожу!
Фальконетта несколько секунд молча разглядывала ее. В серых глазах не было ни капли интереса, они походили на глазки в сложно устроенном двигателе, через которые демонолог заглядывает внутрь чтобы увидеть, в каком настроении пребывают пленные демоны. В глазах у Фальконетты не было видно мельтешения адских тварей — слишком мертвая, холодная и серая среда, чтобы там могла выжить любая из них. Словно озерца расплавленного серебра, смешанного с пеплом.
— Ты права, Барбаросса. Я не могу позволить себе вступать в войну с целым ковеном. Особенно таким, как «Сучья Баталия». Поэтому ты и прожила так долго.
— Мало того, намереваюсь прожить еще столько же, — Барбаросса усмехнулась, — А теперь будь добра отвести меня к выходу. Я хочу…
— Я долго думала, как мне подобраться к тебе, Барбаросса. И наконец поняла. Для этого мне не требовался мушкет. Мне вообще не требовалось оружие. Всего лишь… одна небольшая вещица. Она уже у меня.
Рука Фальконетты, негромко скрипнув суставами, нырнула за подкладку серого камзола. Но вытащила не громоздкий бландербасс, как ожидала Барбаросса. То, что было сжато в ее пальцах, оказалось куда более миниатюрным, не больше флакона от духов. Небольшая изящная вещица прямоугольной формы длиной не больше десяти дюймов. Барбаросса впилась в нее взглядом, ощутив, как кости окатило изнутри свинцовым холодком. В этой вещице не чувствовалось магических чар или адских энергий, но она отчего-то почувствовала — это что-то скверное. Что-то опасное, дурное, недоброе…
Склянка с ядом? Хитрый нож с потайным лезвием? Какая-нибудь отравленная штуковина или…
Снова раздался щелчок — но это щелкнули не пальцы Фальконетты, это щелкнула вещица, которую она держалась, разворачиваясь, причудливо преображаясь, меняя форму, превращаясь в россыпь лепестков.
Это не оружие, поняла вдруг Барбаросса. Это веер. Обычный дамский веер. Шелковый, расписанный, с перламутровыми пластинами. Фальконетта держала его неловко, она явно не имела опыта в обращении с такими вещицами, но это уже не имело никакого значения.
Блядь, успела подумать Барбаросса, ну и паскудно же складывается история.
А потом Фальконетта ровным голосом произнесла «Ljós!» — и пришел свет.
Так много света, что ее чертовы глаза чуть не лопнули.
Глава 15
Их было шестеро. Это первое, что она смогла определить, проморгавшись, едва только из глаз перестали катиться злые колючие слезы. Фальконетта осталась на своем прежнем месте — сухая серая щепка, вертикально воткнутая в пол — но прибавилось еще пятеро. Все худые, поджарые, в неброской уличной одежде — потрепанные дублеты и камзолы, грязные шоссы, сбитые башмаки. Совсем не так одеваются девчонки, собирающиеся на танцы, мрачно подумала Барбаросса, рефлекторно пятясь к стене. Нет, если эти суки и планировали оттянуться сегодня вечером, то точно не отплясывая гавот.
Едва ли они притащили лампы с собой, скорее всего, позаимствовали из закромов «Хексенкесселя» — тяжелые стеклянные сферы, каждая из которых весила, должно быть, по доброму центнеру, но давала больше света, чем пять дюжин свечей. Жесткого света, в лучах которого Барбаросса ощущала себя единственной актрисой на сцене, в придачу забывшей слова и не успевшей переодеться.
— Привет, Барби. Как жизнь?
Глядя на Жеводу, Барбаросса подумала о том, что некоторых сук изменить бессилен даже сам Ад. Мосластая, высокая, тяжелая в кости, она и сейчас походила на кобылу крепкой фризской породы, даже небрежно привалившись плечом к стене. Но не послушную лошаденку вроде тех, что годами покорно тащат плуг или телегу, а норовистую и дерзкую кобылицу из числа тех, в фиолетовых глазах которых мерцает затаенная веселая и злая искра. И горе тому, кто, не заметив этой искры, попытается водрузить на нее седло или нацепить упряжь. Налетит, сметет с ног, втопчет копытами в землю.
Жевода. Жеводанский зверь. Свирепый хищник, получающий удовольствие не столько от охоты на крестьянок, которым он отрывал и прокусывал лица, сколько от собственной дерзости.
Коротко и небрежно остриженные волосы Жеводы были грязны и напоминали пучок лежалой сентябрьской соломы, уже лишившейся блеска, обретшей землисто-лунный оттенок — они явно расчесывались пятерней, а не какими-то более сложными приспособлениями. Широко расставленные голубые глаза под редкими выгоревшими бровями глядели насмешливо и прямо. Иногда они делались рассеянными, иногда темнели, но веселая и злая искра в них не гасла ни на мгновенье. Изломанный бугристый нос кто-то очень упорный пытался вмять ей в лицо, но так и не смог довести работу до конца, лишь расплющил его да свернул немного на бок. Губы ей, верно, разбивали такое бессчетное количество раз, что они сделались несимметричными, бесформенными, но складывались в хорошо знакомую Барбароссе широкую ухмылку, сквозь которую проглядывали крупные как семечки зубы.
— Привет, Жевода. Спасибо, недурно.
Жевода кивнула, будто это и ожидала услышать.
— Да и я тоже. Маменька не хворает?
— Нет. Не хворает.
— Ну, и то добро, — ее чертов фризский выговор, от которого она так и не смогла избавиться за все время жизни в Броккенбурге, превратил «добро» в «добгро», — А что у тебя с руками?
— Поранила немного пальцы, когда играла на арфе.
— Херово.
— Ага.
— Играешь на арфе? Наверно, еще и поешь? Твои сестры, верно, счастливы.
— Не жалуются.
— Не болеешь? Вид бледный.
— Не болею. А ты?
— Нет. Но тетушка на той неделе слегла с лихорадкой.
— Пусть пьет чай с солодкой. Моей тетушке отлично помогло.
— Конечно. Я передам.
— И надевает теплые шерстяные чулки.
— Как скажешь.
Юные суки, лишь недавно взявшие в руки ножи, начинают драку с перебранки, бомбардируя друг друга оскорблениями и руганью. Нарочно заводят себя, распаляя душу, подкармливая чадящее пламя углем. Тоже старые добрые традиции Брокка. Но опытные волчицы, разменявшие третий год жизни в Броккенбурге, выше подобных фокусов. Они не стремятся в драку, но, чувствуя ее приближение, насмешливо глядят в глаза друг другу, выписывая неспешные круги и разминаясь нарочито небрежным диалогом. Это тоже в некотором роде часть ритуала — демонстрация выдержки и собственного достоинства.