Страница 151 из 168
Неудивительно, что хозяева «Хексенкесселя» не спешат восстанавливать эти покои после пожара — иди знай, сколько еще дряни тут осталось. Живой дряни с острыми когтями или зубами. Ядовитой дряни, ждущей возможности цапнуть тебя за обнаженную руку. Невидимой дряни, которая растворена в воздухе и скапливается в легких, чтобы потом мгновенно убить…
Вот же хрень. Барбаросса переступила еще одну груду занесенных пеплом костей. В этот раз не завязанных узлом, а зловеще разбухших и покрытых серебристой накипью. Блядская хрень. Покои над «Хексенкесселем» может и безлюдны, но прятаться в них — то же самое, что прятаться на кладбище в ту пору, когда какой-нибудь адский сеньор смеха ради поднимает мертвецов из могил. Уж Котейшество могла бы сообразить…
«Котти!» — чуть было не выкрикнула она в темноту, забыв про предостережения Фальконетты. Это имя уже было у нее во рту, но язык, прикоснувшись к нему, вдруг онемел, не в силах вытолкнуть его изо рта, будто оно превратилось в кусок тяжелого льда.
Котейшество юна, но она — одна из самых здравомыслящих ведьм в Малом Замке. Черт! Самая здравомыслящая! А еще она с большим уважением относится к адским владыкам и энергиям, которые они повелевают. Потому что хорошо знает их силу и всегда предельно осторожна даже в мелочах. Чрезвычайно осторожна. Черт возьми, когда они с Котти служили в Малом Замке на правах младших сестер, Котейшеству требовалось самое малое полчаса, чтобы заправить все лампы. Она так осторожно обращалась с маслом, так боялась пролить его или воспламенить ненароком, что тратила втрое больше времени против положенного…
Даже напуганная, она едва ли полезла бы туда, где еще недавно отгремел гнев адских владык. А может, потому и полезла, что знала — за ней сюда не сунется погоня? Или…
Фальконетта двигалась резкими несимметричными шагами, не оборачиваясь по сторонам, не глядя себе под ноги. Так, словно была уверена в отсутствии опасности — или даже не задумывалась о ней. Чертова сломанная кукла с ручной мортирой под мышкой.
— Фалько… Далеко еще?
Шея Фальконетты коротко скрипнула, поворачивая голову. Черт, подумала Барбаросса, когда старый голем-привратник выйдет из строя, сожранный ржавчиной, хозяевам «Хексенкесселя» стоит задуматься о том, чтоб заменить его Фальконеттой. Ее даже не надо будет наряжать в доспехи, она и так скрипит всеми частями своего переломанного тела. Интересно, скучающие школярки и ее распишут со временем?..
— Нет, Барбаросса. Мы почти пришли.
Это была угловая комната, весьма просторная, но при этом и темная. Меньше прочих пострадавшая от пожара, она сохранила в своих окнах изрядное количество витражей — часть свинцовых переплетов расплавилась, высыпав разноцветные осколки стекла на пол, но часть осталась на своих местах. Барбаросса охотно бы высадила их башмаками — толстое стекло почти не пропускало внутрь тех жалких крох света, которые были растворены в вечернем небе Броккенбурга, отчего здесь стоял душный от запаха гари и тяжелый полумрак. Такой густой, что от Фальконетты она видела лишь контур на фоне окна — резкий, изломанный силуэт, вырезанный из бумаги, но не аккуратными ножничками, как в наборах по рукоделию, а зазубренным и старым охотничьим ножом.
Барбаросса ощутила нехорошую щекотку, прошедшую по загривку.
Ее душа, точно рассеченная битым оконным стеклом, разделилась на две части. Одна ничего не понимала — она замешкалась, озадаченно взмахивая крылышками, точно мошка, впервые в жизни залетевшая в фонарь, тщетно бьющаяся о стекло. Другая, напротив, мгновенно поняла все и сразу — выпустила острые зубы, зашипела…
— Здесь нет Котейшества, — тихо произнесла она, — Ведь так?
— Здесь нет Котейшества, Барбаросса, — подтвердила Фальконетта. Неподвижно замершая на фоне окна, она выглядела куском грязных сумерек, неаккуратно вклеенным в интерьер. Но очень острым и колючим куском, к которому не стоит протягивать пальцев, — Она будет здесь… Скоро.
Тупая сука, прошипел ей на ухо Лжец. Ты мнила себя мастером охоты, но сама попалась на самую простейшую уловку, как сраная школярка. Позволила завести себя в глухой угол, откуда нет выхода. Сделалась зависимой, позволив навязать тебе чужую волю.
Барбаросса сделала несколько осторожных шагов вглубь комнаты, пытаясь разобрать, что ее окружает. Здесь были остовы мебели, кажущие в густой темноте оплывшими булыжниками, кажется, какой-то стол посреди. В комнате было несколько дверей, которые больше угадывались во мраке, чем виделись воочию, но Барбаросса не стала бросаться к ним, лишь мысленно отметила.
Есть ситуации, когда быстрые ноги могут спасти голову. Есть ситуации, когда они же легко могут ее погубить. Бросившись бежать, она запросто может размозжить лоб о стену или оказаться в ловушке, очутившись в каком-нибудь выгоревшем дотла чулане без выхода. У Фальконетты на этом поле преимущество, она не только свободно ориентируется в здешних чертогах, но и, кажется, куда лучше видит в темноте. Будь ее руки в порядке, она еще могла бы надеяться на схватку в равных условиях, но сейчас…
Прекрасно, Барби. Просто охеренно. Полчаса без гомункула — и ты уже угодила в западню. Ты даже не можешь сказать, что билась до последнего, защищая свою жизнь, что огрызалась и далась дорогой ценой. Тебя взяли как сонную голубку, голыми руками, ты и не трепыхнулась.
Барбароссе захотелось рыкнуть — как будто это могло заглушить воображаемый голос.
— Фалько.
— Что, Барбаросса?
— Котейшество ведь не придет?
— Котейшество не придет, Барбаросса, — хрипло согласилась Фальконетта, не отводя от нее взгляда.
— Что с ней? Где она? Она ранена?
Голова Фальконетты качнулась из стороны в сторону с едва слышимым треском.
— Не знаю, Барбаросса. По правде говоря, я ее сегодня даже не видела.
Барбаросса ощутила облегчение — точно где-то в груди лопнул передавливавший артерию тромб. Котейшество не в «Хексенкесселе». Ей не грозит опасность. Она в порядке. Одна эта мысль принесла Барбароссе такое облегчение, что собственная участь на миг даже стала казаться неважной. В сущности, пистолет — один из самых милосердных из придуманных человеком орудий. Это не шестопер, от которого твоя голова хрустнет, вывернув наизнанку свое содержимое. Не кинжал, ужаливший тебя в живот, заставляющий истекать кровью, забившись в угол. Просто она вспышка — и все…
— Что ты хочешь Фалько? — устало спросила Барбаросса.
Фигура у окна встрепенулась. А может, это был просто особенно крупный пароксизм дрожи.
— Не знаю, Барбаросса. Когда-то я хотела стать ведьмой. Родители отправили меня в Броккенбург, будучи уверенными в том, что через пять лет я сделаюсь мейстерин хексой, патентованной императорской ведьмой. У них были все причины так думать. Я была умной девочкой.
— И что? — фыркнула Барбаросса, не сдержавшись, — Этот блядский город набит умными девочками. Вот только…
— А потом было Пятое июня тысяча девятьсот восемьдесят третьего года.
— Что?
— Ты не помнишь, Барбаросса?
— Что это? День, когда ты потеряла девственность?
Подбородок Фальконетты, скрипнув, опустился на дюйм.
— Ты не помнишь, Барбаросса. Конечно же, ты не помнишь.
— Что я, черт побери, должна помнить?
— А я помню. Учителя всегда говорили, у меня хорошая память. Не здешние учителя. Домашние учителя в Росвайне. У меня хорошая память. Это даже досадно. Из-за этого я помню вещи, которые мне не нужны и вещи, которые никогда больше мне не пригодятся. Я как эйсшранк, морозильный шкаф. Храню в себе запас еды, которую сама не способна поглотить. Просто храню.
Она рехнулась, подумала Барбаросса. Чертова кукла рехнулась. Вот почему она заявилась в «Хексенкессель» — последние молоточки в ее мозгах приржавели к колкам и валикам. Вот почему вообразила, будто видела Котейшество — и та даже просила ее о помощи. Она попросту выжила из ума. Чертова сука рехнулась — и охеренно не вовремя…