Страница 111 из 168
[12] Дом Кальме (Огюстин Кальме) (1672–1757) — французский монах и ученый, оккультист, автор «Трактата о явлениях духов».
[13] Эжен Канселье (1899–1982) — французский эзотерик, оккультист и алхимик.
[14] Вальсерхауз — традиционный для альпийских долин деревянный дом в «сельском» стиле.
[15] Здесь: примерно 84 см.
[16] В обликах римских богов Плутона и Прозерпины скульптором изваян классический древнегреческий сюжет о похищении Аидом Персефоны.
[17] Гризетка (от фр. Grisette) — устоявшееся с XVII-го века обозначение для легкомысленных девушек, живущих в городе — швей, продавщиц, пр.
[18] Гексаконтитетрапетон (гексакросс) — геометрическое тело шестимерного пространства, шестимерный политоп.
[19] Людвиг Мис ван ден Роэ (1886–1969) — немецкий архитектор-модернист.
[20] «Кофейные саксонцы» (нем. Kaffeesachse) — распространенное среди немецких земель ироническое название для жителей Саксонии, чья любовь к кофе стала поводом для шуток.
[21] Zabnbrecher — дословно и переводится как «вырыватель зубов». В XVII-м веке так именовались дантисты в Германии, зачастую работавшие не в кабинетах, а на ярмарках и площадях.
[22] Кнодель (кнедлик) — разнообразные по виду и составу отварные изделия из теста или картофеля с добавлением других ингредиентов.
[23] Карл Вильгельм Мюллер (1728–1801) — саксонский юрист и государственный деятель, с 1781-го года неоднократно избирался бургомистром Лейпцига.
[24] Здесь: примерно 600 кг.
[25] Испанское кресло — пыточный инструмент, использовавшийся испанской инквизицией, усеянное шипами подобие трона, к которому приковывался допрашиваемый, кроме того, под ним была расположена жаровня, раскаляющая кресло.
Глава 11
Ветер, скрежещущий снаружи по черепице, вдруг пропал, исчез, проглоченный Эбром. А может, это в мире на миг пропали все звуки, включая гулкие тяжелые удары ее собственного сердца.
Демона нет? Она отчетливо ощущала внутри себя зазубренную щепку Цинтанаккара. Так же отчетливо, как оставленные его невидимыми зубами раны, как…
— Талер можешь оставить на столе, — буркнул демонолог, пытаясь собрать плохо слушающимися руками раскатившиеся по столу инструменты, — Будем считать это платой за ложный вызов — и за мои услуги.
Барбаросса уставилась на него, ощущая себя скудоумной школяркой, впервые увидевшей адскую печать. Привычные вызубренные символы, сплетаясь друг с другом, образовывали непонятные, почти издевательские, смыслы.
— Что значит нет? — глупо спросила она.
Он даже не повернулся в ее сторону.
— А то и значит. Нету. Адские владыки не одарили тебя своим присутствием! Радуйся!
— Но я…
— Что-то чувствуешь?
— Да!
Демонолог вяло махнул рукой.
— Экзальтированные девицы вроде тебя всегда что-то чувствуют. У них без этого нельзя. Но если в тебе что и шевелится, так это кишечные черви, моя дорогая. Ничего другого в тебе не обнаружено. А может, в «Хексенкесселе» хватанула чего недоброго. Не ешь до завтрашнего заката, воду пей, только не дождевую — колодезную — глядишь и отпустит тебя твой демон…
Отвернувшись, он будто бы мгновенно забыл о ней, утратил всякий интерес, как пьянчуга теряет интерес к пустой бутыли, которую сам же и опустошил. Лишившаяся сокрытой внутри тайны, вскрытая, как лягушка на лабораторном столе, она сделалась неинтересна ему, точно превратилась в обыденный предмет обстановки, украшающий его кабинет наравне с разбросанным под ногами мусором.
Кажется, щепка, завязшая в ее мясе, коротко дрогнула, и в этом движении Барбароссе почудилось едва сдерживаемое злорадство. О да, этот кишечный червь припомнит ей все. Поквитается с ней. За то, что подвергла его, монсеньора Цинтанаккара, унижению, за то, что усомнилась в его силе. Уже совсем-совсем скоро…
Обнаружив, что Барбаросса не двигается с места, демонолог нетерпеливо дернул головой.
— Черт, другая на твоем месте только обрадовалась бы! — пробормотал он досадливо, с трудом фокусируя на ней взгляд мутных, как медные плошки, глаз, — Ступай! Чего стоишь? Или заплатить старику Вольфу хочешь сверх оговоренного? Валяй! Иногда, ежли дама попадается симпатичная, я не против, чтобы мне отплатили сверху талера поцелуй, но ты… Уж не обижайся, но лучше я дохлую крысу поцелую. Ступай, говорю!
Ему было плохо, его мутило и, кажется, не только от выпитого. Живот его продолжал болезненно содрогаться, ветхий халат трещал, как тесная перчатка, чувствовалось, что ему не терпится выпроводить ее восвояси.
— Демон есть, — забывшись, она ударила себя в грудь перебинтованной рукой, не ощутив боли, — Он здесь! Я чувствую его!
— А я чувствую усталость, ведьма. Но это не значит, что во мне сидит демон, — пробормотал он, явно через силу. Его дрянной восточный «бреслауш» сделался еще сильнее, поганя половину слов, отчего она с трудом разбирала сказанное, — Я всегда ее чувствую, когда ощущаю, что даром теряю время. Никого в тебе нет.
Он даже не удостоил ее взглядом. Не до того. Его взгляд метался по крошечному кабинету, заваленному всяким хламом, тускнея и угасая, пока не впился наконец в лежащий на полу мех. Демонолог жадно схватил его, но почти тотчас испустил вздох разочарования.
Мех оказался пуст — он сам же опустошил его — и на лице демонолога отразилась гримаса страдания, хорошо знакомая Барбароссе. Такая же гримаса возникала на лице у отца, когда он обнаруживал, что запасы зелья подошли к концу.
Однажды он поймал ее, когда она выливала шнапс из бутылки в колодец — и вздул так, что она еще неделю валялась на подворье, как забытый кусок угля, спасибо Аду за то, что младшие оттащили ее в погреб, а еще носили ей воду и сухари. А еще — за то, что под руку ему попалась не кочерга, которой он перешиб бы ее точно соплю, а обычное полено…
— Он во мне, мать твою! Скребется, царапается, грызет изнутри!
— Игра воображения, не более того.
— Он раздавил мои пальцы! Он оставил печать! Он…
Барбаросса едва сдержалась, чтобы не сорвать зубами тряпье с искалеченных рук. Ожог, которым наградил ее Цинтанаккар при знакомстве, не разобрать и не продемонстрировать — он сжат в ее раздавленном кулаке, хоть и продолжает жечь…
Она может снять башмак, продемонстрировав ему отсутствующие пальцы на левой ноге, но, по правде сказать, это будет посредственным доказательством — мало ли в Броккенбурге обитает созданий, для которых пальцы ведьмы — изысканный деликатес… И уж точно нелепо показывать ему зазоры в зубах…
— Он внутри меня!
— Ничего там нет, — демонолог вяло махнул рукой по направлению к двери, — Уходи той же дорогой, что пришла и будь добра не навещать меня в будущем. Мне чертовски не хочется, чтобы визитеры такого рода протоптали дорожку к моему крыльцу…
— Ты просто не заметил его! Залил глаза и ни хера не заметил!
Демонолог страдальчески скривился. Кажется, громкие звуки причиняли ему изрядное мучение. А может, мучение причиняло ее, сестрицы Барби, присутствие.
— Мне не нужно видеть демона, ведьма. Я вижу следы, которые он оставляет в человеческом теле. Как следы зверя на снегу. Я знаю тысячи таких следов. Внутри тебя никого нет.
Дьявол. Барбаросса едва не завыла от отчаяния.
Он обманул его. Обманул демонолога. Чувствуя опасность обнаружения, чертов хитрец Цинтанаккар затаился в ее потрохах, точно узкоглазый сиамский воин в джунглях, слившись с окружением, и демонолог не заметил его. Да и понятно, что не заметил — все демоны Преисподней сейчас не занимали его так, как занимала мысль о новой бутылке…
Никчемный опустившийся пьянчуга. Может, он и не был никогда демонологом, а был лишь камергером при нем или садовником. Насмотрелся немного фокусов и изображает из себя заклинателя, вытягивая последние монеты из такой же нищей публики…
— Слушай, ты, — отчеканила Барбаросса, глядя прямо в мутные глаза, похожие на затухающие угли, — Там, на улице, ждут мои сестры. Их там полдюжины, вся боевая свора нашего ковена. Двух из них ты можешь заметить, если глянешь в то окно. Видишь? Околачиваются через дорогу, с веерами в руках. Достаточно мне свистнуть, они ворвутся внутрь и устроят тебе такое, что сам архивладыка Белиал покачает головой…