Страница 108 из 168
— И куда идут? — спросила Барбаросса с нехорошим чувством.
— К ближайшему торфянику, конечно. Там они закапываются в верхние слои и начинают есть.
— Что есть?
— Торф, конечно. Едят так жадно, что в первые же часы обычно ломают челюсти и зубы, но не могут остановится. Жрут, жрут и жрут… Это наполняет их негой и блаженством, они не чувствуют ни трещащего живота, ни тяжести, ни усталости, ни вкуса. В последние дни своей жизни они могут только есть — и пируют от души, слушая ласковые нашептывания демона. Торф — хорошая штука, но это не самая полезная диета для человеческого тела. Некоторые из них перед смертью распухают так, что весят по двенадцать центнеров[24]. Знаешь, как их называют во Фрисландии?
— Мне похер, как их называют во Фрисландии, — процедила Барбаросса сквозь зубы.
— «Турфваркен», — хозяин коротко хохотнул, — «Торфяная свинья». В сытные годы фрисландцы их не трогают, оставляют вызревать в земле, но когда месторождения торфа истощены, выкапывают. Торф внутри «турфваркенов» наилучшего сорта, сухой, рассыпчатый, горит как порох…
— Слушай, если я сблюю прямо на пол, в твоем доме ведь не станет сильно грязнее?
Кажется, ей даже не удалось привлечь его внимания. В эту минуту демонолог пристально изучал дешевую медную брошь, которую держал в пальцах точно подозрительное насекомое.
— Еще есть подземные демоны, — обронил он, крутя ее то так, то этак, — Тоже беспокойный народец. Если их потревожить, скорее всего, размозжат тебе ноги булыжниками и все, но иногда и на них нападает охота пошалить. Помню, в соляных шахтах Бохни встречался мне один маркшейдер… Он утверждал, будто ничего предосудительного не делал, но у меня есть подозрения, что он пытался забраться в штрек, который был помечен предыдущим демонологом как запретный. Такие штреки иногда используются подземными духами для своих нужд, вторгаться туда определенно не стоит, даже если за твоей душой стоит все воинство Ада… Должно быть, он влез в штрек, служивший для них покоями. Охнуть не успел, как они забрались в него, точно черви в кувшин с молоком.
Барбаросса стиснула зубы, пытаясь устроиться на пыточном кресле хоть с каким-нибудь удобством. Черт. С тем же успехом она могла бы использовать «испанское кресло»[25] из закромов инквизиции, которое было в ходу при жизни ее прапрабабки. И хоть сидение пока не было раскалено докрасна, ей уже казалось, что половина демонов Преисподней уже принялись разжигать под ним огонь…
— Представь себе, он минерализовывался на глазах, а проще говоря, каменел. Кожа несчастного на глазах высыхала, бледнела, трескалась — пока не превращалась в прелестный серпентенит вроде того, которым здесь, в Броккенбурге, любят выкладывать отхожие места. За первый же день он окаменел по колено. Жаль, конечно…
— Что? — спросила Барбаросса с недобрым чувством, — Чего жаль?
— Перья истлели, — спокойно сообщил демонолог, выкладывая на стол какой-то неряшливо сработанный амулет, похожий на рукоделие трехлетнего ребенка, — Ах, ты про того бедолагу? У него были хорошие шансы исцелиться, видишь ли, демоны из земной тверди так привычны к твердым породам и холоду, что в человеческом теле надолго не задерживаются. Слишком мягкая, рыхлая и теплая среда для них. Я мог бы изгнать их в считанные минуты, если бы не хозяин. Я говорю не про адского владыку — про хозяина шахты. Я спросил за свои услуги три гульдена — это моя обычная такса на выезде, и отнюдь не высокая. Но этот скопидом отчего-то решил, будто может торговаться со мной — Латунным Волком! — и торговался до тех пор, пока его человек не окаменел до груди. Демонов я, конечно, изгнал, да только толку Бохнийской шахте от такого работника — разве что поставить в штрек вместо атланта — поддерживать свод…
— Это все чертовски мило, — пробормотала Барбаросса, — Но я готова поклясться, что не была на этой неделе в каменоломнях и не ела в трактирах.
— Каменоломни и трактиры — не единственные места, где околачиваются беспокойные шутники из Ада, — наставительно заметил демонолог, перебирая в пальцах узелки на кожаном шнурке, — В публичных домах обычно тоже обитает прорва адских духов. Как в грошовых борделях Унтерштадта, где вместо кровати тебе предложат разве что лежанку из сена, так и в публичных домах Верхнего Миттельштадта, где за вход могут спросить гульден, а интерьеры изящнее и богаче, чем во многих графских дворцах. Только не подумай, что эти хитрецы одержимы похотью. То, что мы, люди, называем наукой любви, для созданий из Ада — бесхитростная возня двух жуков в песочнице. А вот некоторые жидкости, изливающиеся из нас, они охотно используют — как мы используем овечью шерсть. Я знал одного демона, который использовал смегму, чтобы смазывать себе сапоги…
Барбаросса осклабилась.
— Что, похоже, будто я частый гость в борделях?
Узелки в пальцах демонолога на миг замерли. Зато его глаза, шевельнувшись в глазницах, уставились на нее, прищурившись еще больше. Интересные глаза, подумала она. Нездешние. Прищуренные, лукавые, они напоминали шарики ароматической иудейской смолы, что возжигают в богатых домах.
— Похоже, ты частый гость там, куда тебя не приглашают, ведьма.
Она не вздрогнула, но напряглась на стуле так, что на миг едва не срослась с ним, члены одеревенели.
— Что?
— Ничего, — он резко захлопнул крышку сундука, — Ты знаешь мое прошлое имя, но не подумай, будто я ничего не знаю о ремесле, которым ты промышляешь. Я не вчера родился на свет, мне восемьдесят пять лет. Поверь, по одному твоему стуку я понял, кто ты и чего ищешь.
Барбаросса едва не присвистнула. Этот тип не выглядел пышущим здоровьем, по правде сказать, он выглядел грузной развалиной, но, должно быть, в самом деле умел договориться с адскими сеньорами, если выторговал у них столько лет жизни. Выглядел-то он, самое большее, на полста…
Этот тип не прост, Лжец, подумала она. Твоя подруга была права. Интересно, откуда он взялся в Броккенбурге и почему звался Латунным Волком? Что это вообще должно значить. Лжец?.. Эй, ты! Квашенный артишок! Ты там заснул или просто решил немного расслабиться и подрочить?
Маленький ублюдок не отозвался. И только тогда она вспомнила, что его здесь нет. Стеклянная банка с гомункулом лежит в тайнике под крыльцом, среди трухи и всякого мусора. Вот отчего, оказавшись в обители демонолога, она ощущала себя скованно и непривычно. Не из-за окружающей ее трухи — ей приходилось видеть куда более паршивую обстановку — из-за того, что никто не сидел в ее голове. Никто не подслушивал ее мысли, не вставлял язвительных комментариев, не норовил вонзить ядовитую шпильку в уязвимое место…
Черт, если разобраться, он был таким же паразитом, как и Цинтанаккар. Но если Цинтанаккар вгрызся в ее потроха, Лжеца она сама, по доброй воле, вынуждена таскать на своей шее. И досаждал он ей как только может досаждать самый настоящий паразит. Подслушивал ее мысли, вставлял саркастичные комментарии, где ни попадя, изводил ее своими ловкими остротами. Маленькое беспомощное существо, за годы жизни со стариком он превосходно научился использовать чужие слабости. Чертова консервированная бородавка…
Она избавилась на него, однако — странное дело — не испытывала того удовлетворения, которое полагается испытывать человеку, снявшему со своей спины тяжелую ношу. Напротив, она будто бы ощущала пустоту — маленький кусочек сосущей пустоты где-то на окраине души. Такую пустоту ощущаешь, когда заходишь в знакомую комнату и не можешь найти какого-то предмета, который прежде там находился. Предмета, который пусть и не был для тебя особенно важен, все же занимал какой-то объем в окружающем мире, был привычен и знаком…
Когда сегодня в Руммельтауне Котейшество сказала ей, что некоторые суки слишком привязываются к своим гомункулам, она лишь фыркнула. Во имя всех чирьев на заднице адских архивладык, сестрица Барби не относилась к тем сукам, которые могут привязаться к подобной дряни. Она их на дух не выносила, включая несчастного Мухоглота, обреченного прозябать на профессорской кафедре. Одна только мысль, что она может привязаться к гомункулу, показалось ей тогда до смешного нелепой, однако…