Страница 137 из 152
Впрочем, к писателям Игорь Всеволодович тогда относился иронично.
Многое изменила история с его первым романом. В 1967 году он решил написать фантастический роман. Даже договорился с Детгизом, а Олег Соколов, редактор литературного приложения к журналу «Вокруг света», посоветовал ему поехать в Ригу и дал адрес писателя Владимира Михайлова. «Что за наваждение нахлынуло на меня, до сих пор не понимаю, – вспоминал Игорь Всеволодович. – Как я мог заявиться в чужом городе к незнакомому человеку? Сам этого никогда не делаю и не люблю, когда так поступают со мной. Но вот я сошел с поезда, позвонил Михайлову. Его не было дома, а его жена вежливо предложила мне зайти к ним и подождать. С чемоданом и пишущей машинкой я ворвался в квартиру Михайлова и застрял на несколько часов, потому что хозяин занимался собственными делами, не подозревая, какой сюрприз его ожидает. Когда он увидел меня, вполне обжившегося в его квартире, то в первый момент, к моему стыду, не смог скрыть некоторого раздражения – день выдался нелегким, и Михайлов выглядел усталым. Но понемногу он обмяк, подобрел, а так как человек он весьма доброжелательный, то через час мы стали приятелями, каковыми и остались на всю жизнь. У Володи Михайлова я увидел полку, где стояли не только журналы с его повестями и рассказами, но и самые настоящие книжки, на которых было написано имя автора. А сам автор, невысокий, быстрый в движениях, черноволосый, стоял рядом со мной, курил трубку и вел себя как равный.
Володя оставил меня ночевать, а на следующий день повез на взморье искать жилье. Почему-то Дом творчества для меня был закрыт – то ли из-за моего социального положения, то ли еще по какой причине. Мы сняли комнату в домике рядом с писательским, у уборщицы, милой латышской женщины с двумя сыновьями. Месяц я прожил в ее доме, текла вялая, мокрая прибалтийская зима, в маленьком кафе у шоссе дешево (не сезон) угощали взбитыми сливками, миногами и настоящим кофе. Снег сыпал ночью, а утром таял везде, кроме газонов. Я сидел перед окном, плюхи мокрого снега срывались с сосновых ветвей, и те облегченно выпрямлялись. Я написал роман «Последняя война», который сложился несколькими месяцами раньше, когда я плыл на «Сегеже» из Мурманска в Хатангу. Даже космический корабль в романе именовался «Сегежем», да и некоторые члены экипажа носили имена моряков сухогруза…»
Перечислять книги, изданные Киром Булычевым, нет смысла, – их слишком много. Проще взять библиографический справочник «Кир Булычев в XX веке», изданный в 2002 году в Челябинске «Любительской ассоциацией библиографов и исследователей творчества Кира Булычева», и не торопясь полистать его, любуясь множеством отображенных там обложек.
Где я познакомился с Игорем Всеволодовичем, просто не помню.
В прошлом веке. В Свердловске. Может, в Москве. Может, в толпе фэнов.
Вокруг Кира Булычева всегда теснились люди. Тысячи странных вопросов, – и в ответ улыбка, о которой рассказать трудно. Свет… Но свет, за которым всегда угадывалась веселая ирония… Ни в коем случае не к собеседнику, нет, – к себе, это вернее. Как будто ироничностью своей писатель и человек Кир Булычев пытался снять некую неуместность торжественности такого общения… Писатель? Ну да. Но слово-то уж какое, улыбался он. И утверждал все с той же улыбкой, что в советскую литературу пробиться можно, если только не писать так, как пишут все остальные советские поэты и прозаики. Что он, собственно, подразумевал под этим, я понял позже, прочтя в книге «Как стать фантастом» такие слова:
«Историю России, а уж тем более недолгую историю Советской России, отменили и заменили „Кратким курсом“. Мы стали учить в школе фантастическую историю человечества. В ней, к примеру, председатель Реввоенсовета Республики и победитель белогвардейцев Троцкий являлся предателем Родины, за убийство которого было присвоено звание Героя Советского Союза. В советской исторической литературе отсутствуют даже законы логики и намеки на здравый смысл. Уже на закате коммунистической империи была издана „Энциклопедия Гражданской войны и интервенции“. В ней нет статьи „Троцкий“, потому что он вел себя так отвратительно, что его и близко к революции не подпускали, но там отмечены статьями Шкуро, Краснов, Корнилов и так далее. Зато есть большая статья „Троцкизм“. Очевидно, это мерзкое течение в политике произошло от другого Троцкого, который всю войну прятался в Цюрихе…»
Историк, он понимал, о чем говорит.
«Сталину понравился чем-то похожий на него (а внешне – на Гитлера) провинциальный агроном Трофим Лысенко, из породы фантастов, решивших подчинить природу нашей Коммунистической партии. Таких в то время было немало, наиболее знаменита была Лепешинская, старая большевичка, подруга Ленина, которая доказывала, что жизнь может зарождаться в пробирке из неорганического вещества, как якобы полагал ее друг Ленин. Бабуся была сумасшедшей, что не мешало ей получать Сталинские премии и академические звания. Алхимики Средневековья ей низко кланялись, но ни один из фантастов с ней не сравнялся. Лысенко, в частности, изобрел внутривидовую дружбу и взаимопомощь как биологический закон и вневидовую борьбу как другой закон. Так что, коммунисты и колосья пшеницы должны друг другу помогать, но бороться с ячменем и рожью, которая, по законам Лысенко, могла превращаться в пшеницу по воле партии. Но главным в лысенковских теориях была, разумеется, борьба с империализмом, который в биологии принял форму вейсманизма-морганизма. Другими словами – долой генетику!»
В книжке стихов «Что наша жизнь» (1992), есть такой, очень характерный для Кира Булычева стишок:
Эту книжку (нумерованный экземпляр № 13), он надписал мне: «Дорогой, далекий сибирский друг. Я специально ждал, пока дело дойдет до тринадцатого номера – таковы они, москали! Будешь читать, Лиде не показывай. Из-за этого стишка директорша типографии сняла выходные данные».
Конечно, страница 13 была открыта первой:
Думаю, исторически это справедливо.
Улыбка никогда не покидала Игоря Всеволодовича.
«В ней я представил, – писал он о своей повести „Осечка-67“, – что в Питере решено провести юбилейно-показательный штурм Зимнего дворца и показать революцию для радио, телевидения, иностранных гостей и всех трудящихся.
Штурмовать Зимний дворец должны были дружинники, милиционеры и передовики производства. А кто будет защищать? Решено было собрать женский батальон из экскурсоводов и младших научных сотрудников Эрмитажа, а на роль юнкеров назначили младших научных сотрудников мужского пола.
Когда об этом становится известно, сотрудники собирают комсомольское собрание и на нем, как честные советские граждане, постановляют: «Ввиду того, что в штурме дворца примут участие пьяные элементы и даже хулиганы, бесценным коллекциям, народному достоянию грозит страшная участь».
И тогда делегация из Эрмитажа мчится в Обком, но Обком конечно же клеймит комсомольцев за пораженческие настроения и даже клевету на советских трудящихся.
А комсомольцам ничего не остается, как, вернувшись в музей, сообщить о позиции ленинградских бонз своим товарищам и постановить: «Зимний дворец не отдавать! Сокровища сохранить!»
А дальше начинается наш обычный бардак.
Крейсер «Аврора» садится на мель, и вместо Зимнего снаряд попадает в Смольный.
Ленина (актера, загримированного под вождя) арестовывают на улице дружинники, изображающие пост Красной гвардии, приняв вождя за шпиона Временного правительства.
Комсомольцы отбивают несколько штурмов, и в конце концов актер, играющий Керенского, берет власть в стране, а Политбюро во главе с Брежневым после тщетной попытки забросать Ленинград атомными бомбами уходит в отставку…»
«Давай встретимся, – непременно говорил Игорь, когда я появлялся в Москве и звонил ему. – Давай я поведу тебя в новое издательство! – Это уже по конкретному поводу. – Заключишь договор, получишь аванс!»