Страница 96 из 134
Несмотря на это восторженное увлечение, находясь в котором Великопольский написал пьесу всего в три дня, она вышла неудачною и не понравилась публике, которая встретила её холодно, а мнения критиков были диаметрально противоположны. Рецензент «Северной пчелы» Р. 3. (P. М. Зотов) находил, например, что в пьесе этой пьесы, собственно, нет, то есть нет завязки и развязки, чем и объяснял то равнодушие, с которым она была принята публикой. Однако, отметив несколько ошибок в изложении фактов, он находил, что автор «очень хорошо схватил главные черты сельского быта», главную же заслугу его видел в том, «что он бойким и живым рассказом возобновил в памяти зрителей великие события исполинской битвы». Критик «Пантеона»[704] был более строг к нашему автору, обвиняя его пьесу в неестественности, натяжках, ошибках и тому подобном и вообще не одобряя самой её идеи. Совершенно обратного мнения был издатель «Литературной газеты» В. Р. Зотов. В августе того же года он уделил на страницах своего издания место не только обширному «Опыту оправдания „Памяти Бородинской битвы“»[705] и самой пьесе[706], но даже снабдил первый очень лестным для нашего автора примечанием[707]. «И. Е. Великопольский, — говорил он, — принадлежит к числу тех немногих писателей, о которых сожалеешь, что они не исключительно занимаются литературою. Конечно, другие занятия от этого выигрывают, но литература во всяком случае теряет. Давно уже имя г. Великопольского, в возмужалой эпохе своей литературной деятельности взявшего псевдоним „Ивельев“, не появлялось в печати. В апреле нынешнего года явилась на Александринской сцене его пьеса „Память Бородинской битвы“. Она показалась нам до того замечательной, не только в сценическом, но и в литературном отношении, что мы с удовольствием напечатаем и в следующих же нумерах нашей газеты. Предлагаемая теперь статья составляет объяснение этой пьесы и ответ на рецензии её, помещённые в некоторых журналах. Это не чисто критическая статья, потому что в ней изложены многие идеи автора о драме и сценическом искусстве. Надеемся со временем представить нашим читателям ещё одну пьесу г. Великопольского, не игранную, и очерк литературной деятельности этого талантливого писателя, который в особенности замечателен в истории русской литературы новым и оригинальным взглядом на сценическое искусство»[708].
Статья Великопольского, в которой он оправдывался от нападок критиков «Северной пчелы» и «Пантеона», была выпущена им и в отдельных оттисках[709], ввиду повторения пьесы на сцене в том же году, с тою целью, «чтобы располагающие быть в спектакле 26-го августа могли, предварительным обсуждением взглядов автора и его критиков, составить себе верное понятие о представлении, которого будут зрителями». Здесь же он старался доказать, что «блистательный переворот славной для России войны 1812 года произошёл не от случая, как то ещё полагают многие, но был неоспоримым следствием плана, глубоко соображенного и заранее обдуманного великим русским полководцем».
После спектакля 26 августа, в годовщину Бородина, пьеса была поставлена всего ещё один раз и с тех пор навсегда сошла с репертуара. Успеху её не посодействовало и то обстоятельство, что исполнителями в ней ролей явились В. А. Каратыгин, П. И. Григорьев 1-й, В. М. Самойлов, А. Е. Мартынов и Е. Я. Сосницкая[710].
В то время как Великопольский был занят постановкой на сцену, а затем защитой своей «сельской картины», он уже работал над новым произведением — «высокой», как он назвал её, комедией в пяти действиях «Мир слепых». Эта пьеса была любимым детищем Ивана Ермолаевича, для которого он уже давно собирал материалы и обдумывал план: так, в «Пёстром альбоме» уже с 1843 г. встречаются заметки к драме «Слепые»; вот некоторые из них: «Слепому все кажутся в том виде, как были тогда, когда он был ещё зрячим». — «Любопытно знать, как представляет себе человека слепой от рождения?» — «Представить двух слепых: одного слепого от рождения, другого — ослепшего в юности. Их разговоры. Последний рассказывает первому о красоте человека, о красоте женской. Понятие первого о человеке. Нос очень пугает слепого от рождения: он представляет себе его уродством». — «Сюжетом драмы „Слепые“ сделать то, что молодой человек любил и был любим — и вдруг ослеп. Девушка за него не вышла… Под старость он на ней женится. Слепой же от рождения именно не женится потому, что нос представляется ему уродством». — «Слепому возвращают зрение, и он приходит в отчаяние, увидев все предметы не в том виде, как они ему представлялись» и т. д.
Принявшись за разработку намеченных вопросов и соображений, Великопольский опять, как и раньше, запутался в мелочах и подробностях, и в результате дал произведение, быть может, самое курьёзное из всех других его творений. Он вывел на сцену четырёх слепых: Владимирова («характер возвышенный»), Тизо («пустой, но возвышенный»), Ежа («злой и отвратительный»), Нищего, «воссылающего к Богу благодарность за своё несчастие», и одного глухого. Владимиров, слепой от рождения, живёт в доме некоего Прибрежного, исполняя обязанности учителя его шестнадцатилетней дочери Вареньки; она неравнодушна к слепому, в котором уважает ум и высокие душевные качества; брат её Михаил, по прозванию Ёж, также слепец, ненавидит Владимирова. С Прибрежными знакомится некто Тизо, слепой музыкант-тапёр, бывший прежде прекрасным живописцем; в дом их вводит его невестка Прибрежного, но слепец сперва не знает, что она — та самая Маша, в которую в молодости он был влюблён, но за которого она не вышла потому, что была сосватана за другого. Теперь же, спустя четырнадцать лет и уже овдовев, она решается выйти за него замуж, предварительно убедившись в том, что Тизо можно вылечить от слепоты; тот в восторге от своего счастья, они обвенчиваются, и Тизо действительно вновь получает зрение. Но тут начинаются его разочарования. «Маша моя, — говорит Тизо Владимирову про свою жену, — не та, какою была прежде… Теперь это чудное наливное прежде личико уже носит начатки морщин. Она всё ещё хороша, но художник не найдёт в ней того невыразимого создания, которое, едва вступив в свою весну, является восторженному юноше в виде существа, обитающего в лучах зари. Глаза её, всё ещё так же светлые, окружены впалыми синеватыми рамками. Дивное отражение розы заменено таинственно румянами… Но всего более поразило меня изменение её маленького, обаятельного прежде носика[711] в какой-то… не уродливый… но придающий ей совершенно другую наружность. Одна минута, которой я ожидал с таким нетерпением, как высшей благодати, разрушила очарование 14 лет, проведённых мною без Божьего света». «Не касайся меня такое зрение!» — в ужасе восклицает Владимиров, создавший уже в своём воображении образ Вареньки, в котором ему было бы страшно разочароваться.
Эта странная фабула донельзя запутана разными отступлениями, длинными монологами действующих лиц, устами которых автор непременно хочет поделиться с читателями своими знаниями, наблюдениями и совершенно не идущими к делу отклонениями от темы, вплетёнными им в пьесу всё с тою же целью. В его комедии мы находим целые рассуждения из области физики, психологии, краниологии, медицины, обоснованные на сочинениях Каруса, Юнкена, Пулье, Descuret, Кленке, Кабаниса, Деппинга, Вольтера, Дидро и т. д., и т. д. Пьеса представляет из себя смесь глубокомысленных рассуждений, явившихся, очевидно, плодом долгой работы и размышлений автора, со смешными по своей нелепости сценами и комичными подробностями. Так, например, Великопольский заставляет говорить слепого Тизо с глухим вожатым следующим образом: Тизо, топнув, чтобы обратить на себя внимание, упирает палку себе в грудь; а Гаврилков (глухой) берёт другой её конец в рот — и так выслушивает вопросы Тизо; «таким образом, — говорит Великопольский в примечании, — если не повреждена слуховая улитка, могут явственно слышать, по передающемуся сотрясению, некоторые глухие, на которых не действуют даже самые сильные звуки („Начальное основание физиологии человеческого тела“, соч. Валентина). Владимиров, желая узнать поближе Тизо, говорит ему: „Дай прежде слепцу-краниологу познакомиться с тобою по своей науке“ и затем „ощупывая его череп“, говорит: „Лоб не обширный, но возвышенный по средине. Средняя часть черепа развита более прочих. Следовательно справедливо, что ты художник, а малое образование ушного позвонка, действительно, не свидетельствует о музыкальных способностях“» и т. д. ещё на полстранице, с постоянными ссылками на «Основания краниологии» Каруса. С тем же глухим Гаврилковым Тизо иногда объясняется знаками глухонемых. В одной сцене Варенька, в лунатизме, одетая в белую ночную блузу, заходит в комнату Владимирова в то время, как он поёт гимн Богу, аккомпанируя себе на арфе. Некоторые сцены, например дуэли на пистолетах между Владимировым и Тизо (слепцами!), грубо-комичны. Можно себе вообразить поэтому, что было бы со зрителями, если бы они увидели всё это на сцене![712]
704
1848. № 5; это был, вероятно, сам издатель «Пантеона», Ф. А. Кони.
705
1848. № 34. 26 авг.
706
№ 35 и 36.
707
Знакомство их, сначала заочное, состоялось в июне 1848 г. через посредство Н. И. Куликова, передавшего Великопольскому желание Зотова познакомиться подробнее с его литературною деятельностью, о которой Куликов был высокого мнения. Следствием ознакомления Зотова с произведениями Ивана Ермолаевича (изданными и неизданными) и явилась его лестная заметка о Великопольском в № 34 «Литературной газеты».
708
Зотов так и не собрался этого сделать, но благорасположение его к нашему писателю сохранилось до самой смерти последнего. Об участии Зотова в Посреднической комиссии по делам Великопольского см. ниже и в «Русской старине» (1901. № 7. С. 172).
709
Статью эту очень сочувственно встретил барон Е. Ф. Розен, поместившей о ней в «Сыне отечества» 1848 г. (кн. 10, отд. VI, с. 9—15) восторженный отзыв, равно как и о самой пьесе; P. М. Зотов возражал на «Опыт оправдания» и критиковал спектакль 26 августа в статье, помещённой в «Северной пчеле» 1848 г. от 3 сент.
710
См.: Вольф А. И. Хроника петербургских театров. СПб., 1877. Ч. 2. С. 141, 145—146.
711
«Я не могу, — говорит в одном месте Владимиров, — в формах человеческого лица примириться с этим уродливым возвышением между глазами и ртом, с этим угловатым, чихающим наростом. Он представляет осязанию самую отвратительную выпуклость. Древние называли её вместилищем злобы, но, впрочем, признавали её самою честною частью лица, потому что она краснеет, когда человек объестся или обопьётся». «О, как ты ошибаешься, — возражает ему Тизо. — Для зрения это совсем не так: есть носики удивительно прелестные» и т. д.
712
По распределению ролей на одном из рукописных экземпляров «Мира слепых» видно, что Великопольский намерен был разыграть её (а может быть, и разыграл) на домашней сцене при помощи актёров-любителей.