Время Волка

Ещё хуже с его настоящими поклонницами, теми, что ходят на все выступления в Москве, задаривают цветами и норовят подкараулить возле дома. Да, такие есть до сих пор. Некоторые состарились вместе с Лёней, но им на смену приходят новые, и двадцатилетние дуры среди них тоже есть. На сольных концертах Волка, где жене обязательно положено присутствовать, я постоянно их вижу. Они приходят в самых лучших платьях, порой единственных, у них билеты на первый ряд, и я могу представить, сколько месяцев потом им придётся сидеть на голодном пайке. У каждой обязательно огромный букет цветов. Но главное, что выделяет его поклонниц, – горящие глаза при виде Лёни. Вот он выходит под первые звуки оркестра. На лице три тонны грима, скрывающего морщины и пигментные пятна. Худой, как жердь, плечи опущены, спина ссутулена – у пианистов, с детства сидящих за инструментом, очень быстро портится осанка, но Лёньку согнуло относительно недавно, после операции. Сначала у него появилась привычка беречь шов, избегать резких движений. Потом привычка исчезла, а спина так и не разогнулась. Словом, на красавца, за которого я когда-то выходила замуж, он был мало похож. А дурочки пожирали его глазами, ловили каждое его слово, готовы были броситься к его ногам по малейшему зову.

Вот эти горящие глаза и восторженные взгляды всегда меня поражали. Чем вы восхищаетесь? Что вы видите? Какую сказку себе придумываете? Какими небожителями воображаете своих кумиров? И самое главное, почему вы завидуете жёнам? Знали бы вы, чему на самом деле завидуете.

Начнём с того, что вся жизнь артиста подчинена его таланту и его рабочим инструментам, в Лёнином случае – голосу и рукам. Я даже не знаю, что он берёг больше, наверное, всё-таки голос. Он носил шарфик примерно с конца августа по конец мая, категорически не брал в рот ничего слишком холодного, слишком горячего или слишком острого, чтобы не навредить связкам. Ладно, бог с ним, с холодным, но когда он откладывал ложку, едва попробовав мой фирменный «Чили кон карне» или мексиканский суп, рецепт которого я еле откопала и от которого были в восторге все подруги, мне хотелось надеть ему кастрюлю на голову! А он, спокойный, как удав, дружелюбным тоном мог сказать:

– Наташенька, а у нас молочко есть? Я бы лучше кашки овсяной съел.

Я обычно отвечала, что кашку пусть сам себе варит. И мог сварить, опять же без эмоций. Тряпка!

Лёнино непередаваемое занудство обычно распространялось именно на голос и руки. Он методично закрывал все форточки, зимой и летом, мы до последнего не ставили в квартире сплит-систему, а когда поставили, он упорно её выключал даже при тридцатиградусной жаре.

– Кондиционированный воздух губителен для связок, – пояснял он.

Окна тоже не открывал, потому что под Москвой летом горят торфяники, и тянет дымом. А это ещё вреднее для связок.

Если разобраться, для связок вредно всё: и холод, и жара, и сухой воздух, и пыль, и недосып, и что угодно. Каждое утро неизменно начиналось с распевки. Громогласные «ми-ми-ми» и «ля-ля-ля» разносились по всем нашим квартирам и гостиничным номерам. И если, полчаса или час помучив мой слух и слух соседей, Лёня решал, что сегодня он не звучит, можно было смело считать день испорченным. Его сиятельство сразу приходило в самое дурное расположение духа, хмурилось, замолкало, становилось угрюмым и подавленным. Даже если вечером не планировалось никаких выступлений! Или планировались, но под фонограмму.

Кстати, виновата в отсутствии у Лёни голоса чаще всего оказывалась Москва с её плохой экологией и дурным климатом. Или Пермь, или Казань, или Уфа, или Самара, не важно. Единственным городом, где у него всегда звучал голос и где он всегда чувствовал себя хорошо, был Сочи. Мерзкий, удушливо-влажный город, где девять месяцев в году льёт дождь.

– Где родился, там и пригодился, – говорил он, и погружался в философские рассуждения о том, что организм человека с рождения адаптируется к родному климату, каким бы ужасным он ни был.

Лёня как-то забывал и о том, что родился-то он в Москве, и о том, что в Сочи он не больно и пригодился. Вряд ли он стал бы известным певцом, не подайся он в столицу.

Второй рабочий инструмент, руки, он берёг всё же меньше. Мне есть с чем сравнивать. Как-то мы оказались в гостях у одного знаменитого пианиста, и когда нужно было занести в дом с балкона ящик шампанского, охлаждавшегося там как раз к торжеству, жена пианиста привычно подхватилась это сделать.

– Ты совсем обалдел! – возмутился Лёня, увидев, что пианист и ухом не повёл. – Иди помоги ей!

– Ты с ума сошёл! – парировал маэстро. – Мне нельзя тяжёлое поднимать, тонус повысится, я играть не смогу!

Ящик затаскивал Лёня. И, если быть справедливой, долгое время он всё же оставался мужиком в бытовом смысле. Что-то поднять, принести, передвинуть, прибить он всё-таки мог.

Хотя его работа так или иначе вторгалась в наш быт постоянно. В какой бы квартире мы ни жили, на тридцати метрах или трёхстах, в доме непременно размещалось пианино, а потом и рояль. И когда, очень редко, Лёня говорил, что завтра ему никуда не надо, я по наивности радовалась, что мы наконец-то побудем вдвоём, пообщаемся, посмотрим телевизор, сходим куда-нибудь погулять. А вместо этого с утра Лёня распевался, а потом садился за инструмент.

– Без ежедневной практики теряется треть навыка, – сокрушался он. – А я хорошо если один день в неделю могу поиграть.

И сидел за инструментом по несколько часов, а если накатывало вдохновение писать, то и до ночи. И в такие моменты нельзя было ни телевизор включать, ни с подругами по телефону разговаривать. Гений за работой! Не отвлекайте!

Благо сейчас размеры жилья позволяют разойтись по разным углам, и делай там что хочешь. А тогда мне казалось, я замужем не за Лёней, а за его искусством, которое мне уже поперёк горла было.

Но хуже всего стало, когда он заболел. Господи, какой это был кошмар! Вот тогда я почувствовала, что двадцать лет разницы в возрасте – непреодолимо много. А ведь моя умная мама меня предупреждала, но кто её слушал. За считаные недели красивый мужчина превратился в разваливающегося старика. В больницу к нему я не ездила. Не знаю, как объяснить. Я просто не могла! Я не знаю, как там себя вести. Какой от меня толк? Я не врач, да и врачей там хватает, сиделок тоже. Тем более Боря взял всё в свои руки. И зачем там я? Приезжала потом к нему в санаторий пару раз, мы полчаса чинно, медленным шагом, с многочисленными остановками гуляли по парку, и я чувствовала себя полной дурой. Разговаривал Лёня неохотно, явно тяготился моим присутствием и быстро отправлял назад, в город.

А вот когда он вернулся домой, начался ад. Я не знаю, сколько там должна длиться реабилитация после шунтирования, но не месяцы же? В конце концов, куча моих подружек делала пластические операции и ничего, через неделю уже возвращались к прежней жизни, готовили, мужей обслуживали. А Лёня изображал умирающего лебедя! До туалета по стенке, шаркая ногами, весь день в постели. Лежит перед телевизором с несчастным видом и только виновато улыбается, если я мимо прохожу. А мне что, мать Терезу изображать? С ложки его кормить? Я так решила: чем больше я его буду жалеть, тем сильнее он будет расклеиваться, и пора ему брать себя в руки, возвращаться к нормальной жизни. Работать, в конце концов! Невелик труд выйти на один номер в сборном концерте, постоять с микрофоном хотя бы под фонограмму. Тем более водитель тебя привезёт и увезёт. Но Лёнька в кои-то веки никуда не торопился – ни на съёмки, ни на концерты. Несколько раз я слышала, как он по телефону отказывается от приглашений, чего вообще никогда не делал.

– Ты решил себя заживо похоронить? – не выдержала я дня через два. – Будешь теперь лежать тут и жалеть себя? Вы же, артисты, сами говорите, что сцена лечит. Тебе надо встряхнуться, пообщаться с коллегами, выйти к зрителям.

– И что они увидят? Вот этот ужас? – возразил Лёня, кивая на своё бледное отражение в зеркале. – Красавец, краше в гроб кладут. Люди приходят на концерты как на праздник, чтобы увидеть нарядных, жизнерадостных артистов, несущих доброе и вечное. А я сейчас что несу? Нет, в таком виде на сцену я не выйду.