Страница 5 из 12
— Алексей Дмитриевич, вы шутите?
— Нисколько. Предъяви ему подписку отца и скажи.
— Алексей Дмитриевич, но это…
— Застеснялся?! Чистоплюй! И все потому, что на тебя не пикировал «мессер», когда тебе было семь лет. И ты не знаешь вкуса жмыха. И папа с мамой твои все в наличии, дай им Бог здоровья! Да немцам во веки веков не расплатиться за то, что они натворили у нас! Однако же мировое сообщество посчитало, что они должны только евреям. Остальным — дулю с маком! А между тем больше всех пострадали от них славянские народы. И они еще о реституциях возмечтали! Я им устрою реституцию! Дай сюда подписку!
Коля присмирел и протянул мне фотокопию.
— Алексей Дмитриевич, может, я сам?
— Не справишься ты! Хотя именно тебе с руки говорить с ним. Вы ведь одногодки? Послевоенные мальчики?
— Это так.
— Ладно, — смилостивился я. — Пойдем вместе. Поучишься.
Наш агент Гендель, служивший в городской полиции инспектором уголовного розыска, пригласил Ленца в отдел виз и регистраций, придравшись к мелкой погрешности, допущенной иностранцем при оформлении пребывания в ГДР.
Ленц оказался высоким крепким парнем весьма независимого и, я бы даже сказал, ершистого вида. Чтобы он сразу не послал нас к чертовой бабушке, мне пришлось с места в карьер объявить ему, что речь пойдет о завещании его отца.
— О духовном завещании, — уточнил я, когда он сел. — Ваш отец не рассказывал вам о годах, проведенных в русском плену?
— Конечно, рассказывал. Должен заметить, что он никогда не говорил плохо о России и русских.
— Думаю, что у него не могло быть оснований для высказываний подобного рода. Не упоминал ли он о городке Армавире на Северном Кавказе?
— Упоминал. Там отец учился в антифашистской школе, там у него был роман с русской поварихой, и там ему вырезали аппендицит.
Про аппендицит я ничего не знал, но уверенно стал развивать предложенную тему.
— Это была нелегкая операция. Запущенная болезнь на грани перитонита. Наши врачи буквально вытащили его из могилы.
— Откуда вам известны такие подробности?
— Из досье вашего отца.
Он удивленно поднял брови. И тут я положил перед ним подписку покойного Вебера. Подобные документы обычно производят впечатление разорвавшейся бомбы. Не давая Ленцу опомниться, я продолжал:
— Когда ваш отец вернулся из плена, он был беден, как церковная мышь. Мы помогли ему открыть адвокатское бюро и помогали в дальнейшем, когда ему приходилось туго. Его заслуги перед советской разведкой трудно переоценить. Под скромной личиной провинциального адвоката скрывался гений разведки. Многие крупнейшие скандалы века связаны с его именем, но об этом никто никогда не узнает. Тридцать лет мы рука об руку боролись вместе против фашизма и милитаризма, охраняя мир на земле, но только когда его не стало, мы почувствовали всю невосполнимость утраты. Мы низко склоняем головы перед его памятью.
— Вы хорошо знали отца? — спросил Ленц, поднося платок к глазам.
— Когда я говорю «мы», то имею в виду не себя, а нашу очень солидную и всемирно известную фирму.
— Вы говорили о каком-то завещании.
— Разве отец ничего не успел сказать вам об этом? Мы ему позволили, потому что давно знаем вас как человека, которому можно доверить любую тайну.
— Он ничего не говорил мне.
— Значит, не успел. На последней встрече с нами он сказал, что после смерти его место в наших рядах займете вы.
Ленц помолчал с минуту, опустив голову, потом спросил:
— Я должен написать такое же обязательство?
— Да, — ответил я и начал диктовать ему подписку о сотрудничестве.
Когда мы с Колей возвращались на службу, мой юный коллега поинтересовался:
— Алексей Дмитриевич, если бы у вас был сын, вы порекомендовали бы ему пойти в разведку?
— Ни в коем случае, — ответил я. — Оперативные сотрудники разведки мало живут. Их средний возраст сорок семь лет.
— Это единственная причина?
— Единственная.
Коля стушевался и на всем пути до комендатуры не проронил больше ни слова.
«Ночевала тучка золотая…»
Это было лет сорок тому назад. Я служил тогда в Нефтегорском областном управлении КГБ, и стаж моей работы в ЧК исчислялся не десятилетиями, а месяцами. Однажды меня вызвал начальник отдела полковник Прядко и велел составить справку по архивному делу «Суржа».
— Даю тебе две недели, — сказал он. — Не управишься, прибавлю дня два-три, но не больше.
— Зачем мне столько? — удивился я. — Завтра справка будет у вас на столе.
— Нэ кажи гоп, — хохотнул полковник. — И запомни: самонадеянность не украшает чекиста.
Он протянул мне подписанное им требование на получение дела в архиве и погрузился в чтение длинной шифровки из Центра. Я повернулся через левое плечо и покинул руководящий кабинет. В архив спустился вприпрыжку, насвистывая марш Радамеса. Во мне кипела жизнь. Мне было двадцать четыре года, и на здоровье я не жаловался.
Архивариусу старику Семикову понадобилось менее минуты, чтобы испортить прекрасное мое настроение.
— А где мешки? — спросил он.
— Какие мешки?!
— В деле, между прочим, тридцать семь томов. Так что иди за мешками.
Я принес мешки и перетаскал все тома в свой сейф, после чего с головой зарылся в дело, которое оказалось более увлекательным, нежели любой из романов, читанных мною доселе. От пожелтевших страниц тянуло гарью пожарищ и порохом. Десятки жутких историй сплелись в один кошмарный клубок. Агентурные сообщения, свидетельские показания очевидцев, справки оперработников — все эти документы сурово и беспристрастно повествовали о кровавом пути банды Хасана Исрапилова, орудовавшей в горах Таркистана в годы войны. Попади многотомная «Суржа» в руки опытного беллетриста, тот, возможно, написал бы на ее основе роман похлестче «Тихого Дона». Мне роман не потянуть. Поэтому попытаюсь воскресить в памяти и предать огласке лишь отдельные, наиболее яркие эпизоды бандитской эпопеи…
Кавказская лесная чащоба мало походит на чащобу средней полосы. Крутизну высоких холмов густой зеленовато-серой массой укрывают тянущиеся к солнцу длинные побеги дубняка, орешника, боярышника, кизила, шиповника, карагача. Над подлеском там и тут возвышаются пышные кроны буков, чинар, дубов, ореховых деревьев и диких груш. По мере приближения к небу лиственные породы сменяются хвойными. Над горными джунглями царит птичий рай, внизу — полумрак, сырость, скользкие звериные тропы, усыпанные полусгнившей листвой. Здесь комфортно чувствуют себя вепрь, рысь, медведь, шакал, змея и человек, если он абориген. Чужаку тут не протянуть и суток.
Два горца, пожилой и совсем еще юный, оба сухощавые, жилистые, ловкие, осторожно, стараясь не шуметь и не пораниться о колючий кустарник, спускались по склону лесистой горы на дно глубокой балки, где, поблескивая сквозь сучья темной голубизной, покоилось небольшое озерцо, холодное, как сердце красавицы, и бездонное, как ее глаза.
— Не спеши, Арби! — учил Абубакар племянника. — Ты должен не идти, а стелиться над землей так, чтобы ни один сучок не хрустнул под твоей ногой. Слышишь, сойка кричит? Это она рассказывает зверью о том, что мы идем.
Арби мельком взглянул на дядю и еще раз ужаснулся тому, как здорово тот похож на человека с объявления на нефтегорском рынке.
— А может быть, сойка рассказывает нам о приближении крупного зверя? — сказал он, улыбаясь и снимая с плеча берданку, заряженную жаканом.
Будто в подтверждение его слов, мимо них, метрах в пятидесяти, с шумом и треском пронесся полосатенький выводок диких поросят. Мелькнула в высокой траве массивная черная туша кабанихи-матери. Арби не стал стрелять, а Абубакар даже ружья не снял. Им нужна была благородная дичь, и они продолжили свой путь к озеру. Абубакар сосредоточенно молчал, прокладывая в зарослях дорогу себе и племяннику. Арби шел за ним след в след, а мысли его были все о том же объявлении, обещавшем сто тысяч рублей за голову неуловимого Хасана.