Ты никогда не исчезнешь

Она любила птицу.

А если ему захотелось свить здесь гнездо?

Она знала, что должна прогнать эту картинку из своей головы.

Кстати, вот Жонас уже не с ней. Всматривается из-за занавески в невидимую точку за окном.

— Что ты там увидел?

— Куда подевался Том?

— Наверное, опять болтается около источника.

— Нет, там его нет.

Амандина подошла к окну. Она наизусть знала двор и наизусть знала Жонаса, она знала, что он смотрит не в сторону деревушки, а в противоположную — туда, где навес. Навес, который, казалось, вот-вот улетит под парусом, зацепившимся за деревянные столбы. Обычный брезент, такой же, каким был накрыт квадроцикл, Жонас его здесь и оставил.

— Иди прокатись. Тебе же до смерти этого хочется.

— Нет. — Жонас держался, хотя глаз не сводил со своего квадроцикла. — Я сказал, что остаюсь.

— Иди, дурачок. И возвращайся поскорее! Никогда я не поверю, что у нас с тобой есть завтрашний день. Но пообещай мне хотя бы сегодняшнюю ночь.

— Я тебе обещаю всю оставшуюся жизнь!

Амандина поцеловала его так крепко, что едва не задохнулась.

Всю оставшуюся жизнь?

Она поежилась, как будто из всех окон разом вылетели стекла и в дом ворвалась зима. Тело даже покрылось гусиной кожей. Какая же она гусыня. Нет, скорее, индюшка. Тетеря.

Всю оставшуюся жизнь?

Неужели она такая дура, что еще способна в это верить?

Жонас быстро натянул трусы и джинсы.

— Не хочу больше никогда оставлять вас одних, ни тебя, ни Тома. — Надел на голое тело пуловер. — И потом, что за чертовщина, не могла эта докторша все выдумать. Это внешнее сходство! Это родимое пятно! Надо же, ее мальчику, Эстебану, сейчас было бы двадцать. — Жонас засмеялся и наклонился за носками. — Мне двадцать девять, я точно не могу быть его отцом.

Амандина, внезапно застеснявшись, стянула с дивана простыню и завернулась в нее. Она смотрела, как ее серфер надевает носки, и думала: будет ли она любить его так же сильно, если он совьет здесь гнездо? На всю оставшуюся жизнь? Она любила птицу... Но орла, а не кенара!

Жонас продолжил тем же тоном:

— И заметь, если единственное логичное объяснение сходства между мальчиками — то, что у них общий отец, может, я не отец и Тому?

Амандина потрясенно уставилась в его стальные глаза.

— Слушай меня внимательно, Жо. У меня никогда не было никаких других мужчин, только ты! Том — твой сын! — Она положила обе руки на живот: — И этот то­же, клянусь жизнью их обоих! Ну давай, беги!

Собрав лежавшие на столе рецепты, оставленные Либери, Амандина неторопливо сложила их вместе и с яростью разорвала, потом еще раз и еще, после чего высыпала клочки в мусорное ведро.

— Нет, Дидина, — запротестовал Жонас. — Это ты зря, не глупи.

Она приложила палец к его губам, веля ему замолчать. И, пока он обувался и влезал в кожаную куртку, взяла чистый листок и ручку.

Жонас уже стоял на пороге. Амандина, завернутая в простыню, будто гейша, в последний раз на него посмотрела.

Да, тысячу раз да, если он совьет здесь гнездо, она с каждым днем будет любить его все сильнее.

И поцеловала напоследок.

— Иди, покатайся, мсье Жо. Вся гора в твоем распоряжении. А заодно привезешь мне кое-что. Вот, я составила для тебя список.

И она протянула ему листок.

Нет, неправда, прошлый поцелуй не мог быть последним, а вот этот — да, она страстно поцеловала его, бесконечно долго не дыша, а потом неохотно позволила входной двери открыться и снова закрыться. И успела прошептать:

— Возвращайся скорее. 35

Ваян Балик Кунинг услышал первый гудок, потом второй, потом еще больше десятка. Наконец она взяла трубку, и он вздохнул с облегчением.

— Алло, Мадди? Я уж думал, вы никогда не ответите! Мне стоило огромного труда найти ваш адрес и номер домашнего телефона. Вы никогда не отвеча­ете на сообщения? Мне пришлось обратиться в мэрию и...

— Это... вы? Доктор Кунинг?

Ваян замолчал. Это не был голос Мадди.

— Габриэль?.. Могу я поговорить с Мадди?

— Ее нет дома.

Резкий, холодный тон. Ваян знал, что Габриэль все­гда воспринимал его как соперника. Мужской инстинкт? Что ж, тут не поспоришь.

— А где она?

— Понятия не имею.

Несмотря на то что Ваян восемь лет изучал психиатрию, защитил диссертацию о посттравматическом син­дроме у подростков, несмотря на полгода постдокторантуры в отделении реабилитации пациентов со множественными физическими недостатками Кембриджской университетской клиники, агрессивность коротких ответов Габриэля его обескураживала.

— У нее, по крайней мере, все хорошо? — робко спросил он.

— Отлично. Что с ней станется? Вкалывает с утра до вечера, в восторге от своей новой работы, и все здесь в восторге от нее.

Ваян выругался про себя. Габриэль всерьез рассчитывал этим отделаться?

— Я не понимаю, что случилось. Она больше ничего мне о себе не сообщает.

— Значит, вы ей больше не нужны. Вам бы радоваться, что ей стало лучше.

— Мне хотелось бы в этом убедиться.

— Так я же сказал вам, что все хорошо.

— Габриэль, я не шучу. Мадди... я нужен ей.

— Видимо, нет, раз она вам не отвечает.

Надо было настоять на своем, Ваян не мог закончить этот разговор, ничего не узнав, но у него не было аргументов.

— Я... Мне надо с ней поговорить.

Голос Габриэля стал еще холоднее:

— Доктор, вы серьезно? Ваше дело — лечить. Вы не более чем гипс на сломанной ноге. После того как кость срослась, гипс можно выбросить.

Ваян не мог не оценить это сравнение — может, у Га­би способности к психологии. И все же он поспешил возразить:

— Нет, Габриэль, психотерапевт — это не просто гипс. Прервать лечение, продолжавшееся десять лет, невозможно без последствий.

— Найдет другого. Можете порекомендовать ей кого-то из коллег?

Вот к чему у Габриэля точно талант — это давать отпор. Ваян понял, что ничего от него не добьется. Но для виду еще поупирался:

— Мне действительно надо с ней поговорить. Это важно.

— К сожалению, доктор, я не знаю, где она.

Ваян понимал, что Габриэль ничего ему не скажет. Наверное, он и Мадди не скажет об этом звонке. Что делать? Перезвонить позже, надеясь, что трубку снимет она сама? Продолжать бомбардировать ее эсэмэс­ками? Позвонить ей на мобильный с другого номера — но отвечает ли она на звонки с неизвестных номеров? Мадди для него не просто пациентка, он разгадал и принял самую главную ее тайну. Он знает все о ее жизни, ее сомнениях, ее слабых местах. Сколько раз он подхватывал ее в последний момент, когда она подступала к самому краю?

От Этрета до Мюроля, если верить интернет-приложению, шесть часов пути. Какого черта он ждет? Это Овернь, не Бали.

— Габриэль, это важно, пусть она обязательно перезвонит мне. Я беспокоюсь.

Габриэль ничего не обещал. Он закончил почти на веселой ноте:

— Доктор, вам совершенно не о чем беспокоиться. Я за ней присматриваю!

И положил трубку.

Потом отключил телефон — на тот случай, если липучий психотерапевт вздумает позвонить снова. Взгляд Габриэля блуждал по травянистым лужайкам на вершине Мон-Дора — казалось, солнце не столько золотило их, сколько покрывало ржавчиной. По крайней мере, один раз за время этого недолгого разговора Габриэль сказал правду.

Он понятия не имел, где прячется Мадди. 36

Я оставила машину у причала на озере Павен. Не увидеть ее было невозможно. Вход на причал только один, и парковка одна, зимой почти пустая. Кроме меня, можно считать, никого и нет, лишь несколько человек вы­шли погулять, да и те уже почти обогнули озеро.

Вид великолепный. Озеро Павен — это круг диаметром не больше километра. Настроение у Павена переменчивое, то смотрит безмятежно, то хмурится. Ко­гда светит солнце, озеро сияет бирюзой в ларчике из елей. В дождливую погоду это сумрачная темно-синяя западня.

Я направилась к обманчиво спокойной воде. Купаться здесь запрещено, летом разрешается только кататься на лодке. Это самое глубокое, около ста метров, озеро Оверни и самое опасное из-за скоплений газа в толще воды. С тех пор как мощный вулканический выброс об­разовал этот безупречной формы кратер, озеро оброс­ло местными легендами.