Мы из блюза

Я проснулся рано утром – опять, похоже, с бодуна.

О, я таки проснулся утром – но, мать, с такого бодуна!

А в койке у меня подруга –

И счастье, что всего одна…

Народ возмущённо заохал – экое непотребство! Пренебречь, вальсируем.

Я выпил полстакана водки, но мир не сделался светлей.

И я добил бутылку водки, но мир не сделался светлей.

Быть может, дело не в похмелье,

Но ты давай, ещё налей…

- Сударь, извольте прекратить это пошлейшее действо! – забрызгал меня слюной какой-то перезрелый ботан в штатском. – Здесь дамы и дети!

Но у меня как раз настало время третьего куплета:

Один потрепанный красавчик мне говорил, что я не прав.

Да, тот потасканный красавчик мне говорил, что я не прав.

Смотри, дружок: вот средний палец,

И мне плевать, хоть будь ты граф.

«Потрёпанный красавчик» задохнулся от возмущения:

- Да как смеешь ты, мужик, орясина, меня, столбового дворянина… Городовой! Городово-о-ой!

- Тише, сударь, тише! Это же сам Распутин!

- Я никому не позволю!..

- Ахти мне! Святого старца Григория сподобилась увидеть!

- Распутин!

Я вытеснил из головы весь этот гам, и просто продолжил играть, досадуя на собственные позёрские привычки: ну, вот кто мешал мне поблюзить дома? Нет, подать мне сюда свежий воздух и почтеннейшую публику, ага. Но ладно, это всё лирика, а вот делать-то мне что? Дано: через три месяца меня грохнут. Убивать, насколько помню, будут долго и тщательно, потому что я живучий. Но убьют. Князь Юсупов, некто Пуришкевич… Кстати, а кто это? Вот фамилию помню, и всё. Ни имени, ни кто он такой вообще… Ладно, надо будет – узнаю. Кстати, если правильно помню школьный курс истории, книгу Пикуля «Нечистая Сила» и фильм «Агония», мне всё равно деревянный сьют выпишут – не эти, так другие, желающих много. До поры спасали только отношения с царской семейкой, склонной ко всякой мистике. Кстати, а где у нас ныне царь-батюшка пребывает? Кажется, в ставке, где-то в Белоруссии – гуляет с сыном, что-то роет, питается исключительно картошкой с шашлыком и смотрит кино. Хорошо устроился, отец родной. Но далеко, не спасёт… Но царица и вся остальная светская шушера – здесь, в Питере. Вернее, наверное, в Царском Селе – папашка-то у них «Царскосельским сусликом» в народе числится. И что это значит? Только то, что донимать меня начнут уже сегодня. И что мне с ними делать, о чем говорить, да чтоб не убили? Распутина-то во мне, хвала Би Би Кингу, нет, одна рожа кошмарная и осталась…

Слышь, ты, блюзмен, слайдом деланый! Чего разнылся-то? Ну, убьют – велико горе… Будешь джемовать на небесах с Хукером, Хендриксом и Стивом Рэй Воном, всего и делов. Всё равно через ещё три месяца Империи кирдык. Который, кстати говоря, я предотвратить уже при всём желании не смогу – ни ноутбука с чертежом автомата Калашникова, ни формулы каталитического крекинга, ни ещё каких рояльных ништяков у меня нет.

Подведём итог. Как быть Распутиным – не знаю. Как выжить – ума не приложу. Как спасти Империю – вообще не в курсе. Вывод? Приводим внешний вид в соответствие с внутренним, разживаемся гитарой – и вперёд…Корявый у меня блюзец получился, но, думаю, тут всё дело в балалайке:

И пусть приходит Пуришкевич – его я вовсе не боюсь,

И князь Юсупов пусть приходит – его я тоже не боюсь.

Они меня, понятно, грохнут –

Но жить останется мой блюз!

Короткая кода, кивок: всем спасибо, все свободны. Опаньки, а это ещё кто? Толпа подалась назад, а передо мной стоял лысый бородатый дядька в пенсне и мундире типа генеральского. И этот скинхед держал в руке револьвер, направив его зачем-то на меня!

- Не боишься, значит? Думаешь, немка защитит, да? Шалишь, Гришка.

Я никаким местом не герой. Просто в данный конкретный момент, когда я только что решил, что небесный джем-сейшн – не самое худшее времяпровождение, а всё остальное – да любись оно лошадью, страшно мне не было совсем.

- Вы отменно невежливы, сударь, - процедил я, глядя в его холёное лицо. – Могли бы хоть представиться для начала. И не припомню, чтобы пил с вами брудершафт. - Дядька офигел секунд на десять, и пришлось продолжить: - Если вы имеете намерение застрелить меня – просто делайте это, хотя не поручусь, чтобы чем-нибудь обидел ваше превосходительство. Предупреждаю: я крайне живуч, поэтому имеет смысл весь барабан разрядить в голову. Если же вы достали револьвер так, попугать просто – идите своею дорогой, сударь, не в настроении я нынче – и на нормальном американском добавил затейливое ругательство, сделавшее бы честь гарлемскому ниггеру. Дядька отвис.

- Владимир Митрофанович Пуришкевич, депутат Государственной Думы, к вашим услугам. И, милостивый государь Григорий Ефимович – последние четыре слова он произнёс максимально ядовито, - я действительно имею намерение застрелить вас. Поскольку то, что вы изволили сделать с моим Отечеством, поставило его на край гибели.

- Отлично, Владимир Митрофанович, - кивнул я, уже представляя, как беру нормальный «лес пол» и втыкаю его в небесный комбик, - стреляйте же.

- А ну, стоять всем! – из-за угла, на бегу запихивая в рот свисток, выскочил званый давешним красавчиком городовой. Увидев Пуришкевича и меня, поперхнулся свистом и застыл, тяжело дыша, переводя взгляд с меня на револьвер и далее на моего убийцу. Досадно крякнув, Владимир Митрофанович опустил револьвер и полез в карман.

- Вам сказочно повезло, Распутин, - сказал он, одновременно протягивая городовому рубль. – Но, обещаю, мы ещё встретимся.

- И скоро, - отвечаю в тон ему. – Приглашаю вас на обед. Нынче же.

- Нынче?

- Именно. А чего затягивать?

- И то верно, Распутин, вы правы. Буду, ждите. Честь имею. – И тут Пуришкевич отмочил штуку, которую я от него совсем не ждал. Наверное, дядьке просто надо было срочно спустить пар. Он вскинул руку с револьвером, высадил в небо весь барабан и надсадно заорал:

- Русские люди! Как вам не стыдно?! В час, когда многострадальное Отечество ведёт тяжелейшую войну с коварным тевтоном, вы изволите прохлаждаться и отлынивать от боёв и от работы! А ну, по местам! Все по местам, суки! – И ушёл.

Глава 2

Мистическая трапеза Пуришкевича

- Что это на него нашло? – растерянно спросил городового.

- А хрен его знат, - пожал плечами тот, грея в лапище свежесрубленный целковый. – Это ж Пуришкевич… Шёл бы ты домой, Григорий Ефимыч.

- Дело говоришь, – согласился я и ушёл в дом. Наконец-то поверив, что шоу окончено, толпа на Гороховой медленно рассасывалась.

- К обеду у нас ожидается господин Пуришкевич, - провозгласил я, поднимаясь по лестнице. – Он меня всё убить хочет, так что вы расстарайтесь уж.

- Мышьячку-с ему подсыпать, или там цианиду? – ляпнул мой плюгавец.

- Я-те подсыплю! Говорить с ним буду. И петь, коль гитару сыщем. А пока – позовите мне брадобрея.

- З-зачем?

Ответил матерно.

В ожидании цирюльника потребовал горячую ванну и хорошенько вымылся, чем в очередной раз поудивлял прислугу. Вообще, чуяло моё сердце, что надо быть готовым в одно мгновение вылететь вон из этого милого уголка с трогательными холуями: если вся та великосветская шушера, что крутилась вокруг настоящего Распутина, разберется в сути снизошедшей на него «благодати», пятки салом мазать придётся в темпе спид-метала. Поэтому, едва вымывшись и одевшись в чистое, решил привести дела свои в порядок. Одежды у меня оказалось не слишком много, и вся, по моим меркам, непотребная. Денег – гора. Что-то около пяти тысяч рублей, не считая всякой мелочи. Харчи в доме есть. Пива нет, одна мадера, которую я немедля подарил слугам: сам пить эту дрянь не стану ни за что. И не потому, что не блюзово, а просто не нравится она мне. Сыскались три бутылки Шустовского. Тоже не блюз, но это хоть пить можно. Одну велел поставить на обеденный стол, две сныкал в невесть как оказавшуюся среди домашней рухляди холщовую котомку. Деньги решил держать при себе – мало ли что. Тут и пришёл брадобрей – маскирующийся под обрусевшего итальянца выходец из-за черты оседлости[1]. В этом смысле мне очень повезло, потому как ближний родич брадобрея оказался, конечно же, портным, так что еще через час за чисто символические пятнадцать рублей удалось недурственно поправить ещё и свой гардероб, потому как у него таки нашлось немножко готовой одежды, которая мне даже подошла. Осталось дождаться Пуришкевича с его револьвером, и вот в таком виде уже и на небеса не слишком стыдно.