Мы из блюза

Закурил и прикрыл глаза. В голове царил хаос. Я понимал резоны Балашова – судя по всему, не столько даже честного служаки, сколько истинного патриота, больного Россией. Но есть ли в этом смысл, хоть малейший? Меня ж верняком ухлопают, и Феликс с Митрофанычем не понадобятся. И Дмитрий Павлович, великий князь, которому, оказывается, я личную жизнь испортил – это меня Юсупов просветил - тоже не успеет… А потом меня накрыло.

Не помню, как докурил, как тушил окурок, как открывал кофр, доставал и настраивал свой сигарбокс. Просто гитара давно – часть меня, камертон и катализатор мыслительного процесса. Играю – думаю, думаю – играю. И понеслись перед глазами картины, одна другой ярче. Школа, класс примерно второй-третий, я еще не пионер. Начало ноября, учительница с важным видом рассказывает историю революции: «…и тогда помещики с фабрикантами свергли царя, и сами стали править страной. Но не стерпел рабочий класс, и всего через полгода скинул проклятых буржуев. И так возникла наша великая страна – земля рабочих и крестьян…». Демонстрация. Бумажные цветы, воздушные шарики, лозунги – потрясающий праздник. И опять демонстрация, только я уже постарше, вместе с отцом иду в колонне от электрозавода на Красную площадь. «…знач, так, мужики. Впереди через два квартала – два магазина подряд. Бери на всех. Беги на всех порах – успеешь, пока доплетемся. Ориентир запомни – транспарант про лампочку Ильича!» - и возбужденный мат, и звяканье бутылок, и «хорошо пошла!», и, уже у самой площади: «…а ты ващще меня уважжаишшь?!». Враньё в телевизоре, потом весенний гон перестройки – там тоже оказалось все враньё…Беспутная юность в девяностые: лабы в смрадных шалманах для бандитов – чем денег больше, тем меньше они пахнут! – стрельба сперва по вечерам в парках, потом в любое время суток где угодно, жуткая бурда с названием «Наполеон», спирт «Рояль» и финансовые пирамиды для тёмного народа, возжаждавшего халявы…

Я рос в одной стране, и был когда-то, наверное, тем мальчиком из песни Высоцкого, который нужные книги в детстве читал. Потом взрослел и напропалую бухал совсем в другой стране, умер же уже в третьей. Может, хватит? Я же никому ничего не должен, кроме как отвесить люлей тому китайцу, который обрек нас за что-то жить в эпоху перемен. Я никому! Ничего! Оставьте меня в покое!!! Какая Россия из тех, что я видел, настоящая? Брежневская? Ельцинская? Путинская? Николаевская? Да похер, если в одной из них меня уже убили, да и во второй собираются. С какого я…

«Ну и пафосный же ты червяк, дружище, - прозвучал в голове брезгливый, досадный голос Джимми Хендрикса, - И это, сопли подбери, да?».

Мысли исчезли, и стало настолько тихо, что я услышал, как играю Таривердиева – финальную песню из «Семнадцати мгновений», мурлыкая мелодию под нос. Доиграл. Открыл глаза. Да, я действительно пафосный придурок, аж стыдно.

- Чудный романс, - нарушил тишину подполковник. – А слова?

- Не помню, - соврал в ответ. – Когда и как я доберусь до Царского, имея в виду, что у меня два неисполненных обязательства сегодня? – и снова закурил.

- Проще всего, конечно, поездом, но лучше бы не надо, - принялся размышлять вслух Балашов. – Думаю, что транспорт я вам сумею организовать. Но тогда вот что, Григорий…

- Павлович, – твердо подсказал я.

- …Григорий Павлович, - кивнул подполковник. – Я осмелюсь просить вас еще об одной встрече, вечером. Тогда и обсудим детали, хорошо?

- Да, давайте в восемь вечера здесь же.

- Еще одна просьба. Я бы хотел пригласить на нашу беседу друга из отдельного корпуса жандармов. Всё же во внутренних делах он куда лучше меня разбирается.

- Не возражаю, у меня нет предубеждения против жандармов, - равнодушно согласился я, убирая гитару в кофр.

- Тогда до встречи. Честь имею! – Балашов надел фуражку, козырнул и вышел.

Из дневника Анны Александровны Вырубовой

11 сентября, понедельник.

Я не помню, как милая Соня довезла меня до Царского, не помню, как ужинала, как спала, как просыпалась – я всё ещё была там, в Юсуповском саду, где Распутин пел удивительные песни. Это, несомненно, был он: его лицо, пусть и лишенное бороды и усов, его голос, но это никак не мог быть он – иные манеры, иная речь, музыкальность, наконец: они играли дуэтом с Рахманиновым! Я узнавала его и не могла узнать. И главное: он часто в упор смотрел на меня, явно ощущая мой взгляд, но я не видела в нём узнавания. Он будто никогда прежде не был знаком со мной.

Вечером за чаем отважилась рассказать об этом Лили Дэн.

«Странная история, - покачала она головой. – Очень странная. Но мне отчего-то кажется, что мы скоро его увидим».

***

Механически переставляя ноги, шел я по набережной Фонтанки, направляясь в студию звукозаписи. Настроение, можно сказать, отсутствовало, голова по-прежнему звенела пустотой. Кажется, миновал Гороховую (сто тыщ раз будь она неладна), и скоро уже Апраксин переулок, куда мне надо. Тут какой-то встречный парень лет двадцати с небольшим – по виду не то средней руки клерк, не то крутой работяга, не разбираюсь я во всех них пока, - выпучил глаза и схватил меня за грудки.

- Кракен! Мерзкий кракен! Спрут на теле Отечества! – брызгал в лицо слюной этот сумасшедший.

Я оттолкнул, он шлёпнулся на задницу, но тотчас вскочил и кинулся уже с кулаками, вопя нечленораздельно. Пришлось принять его на прямой в челюсть. На сей раз отлетел одержимый куда более неудачно: перевалившись через парапет набережной, он ухнул прямиком в реку.

- Охолоните, сударь, - крикнул ему вслед и поспешил продолжить путь, пока народ не набежал.

Кажется, повезло, и никто этой стычки не видел. У Распутина чёртов талант влипать в переделки на ровном месте – прошлая моя жизнь протекала куда спокойней. Но вот и студия, я вовремя.

- Доброго дня, Григорий Павлович, приветствовал меня вчерашний знакомец. – Но что это? У вас кровь?.. – Действительно, я, оказывается, раскровил костяшки о зубы внезапного противника. Но рука работает нормально, так что не страшно.

- Пустяки, право. Если у вас сыщется мокрая салфетка, уладим этот вопрос в минуту. Здравствуйте!

Пока я приводил в порядок руку, техники готовили аппаратуру, а мне принесли чай в подстаканнике и полную сахарницу.

- Вот-с, договорчик-с подпишем-с? – суетился управляющий.

- Подпишем, - согласился я. – Как вы полагаете, будут ли мои песни пользоваться успехом?

- Это совершенно несомненно-с! Осмелюсь сказать, что для образованной публики-с это будет наимоднейшее откровение-с!

- Вот и славно, - кивнул я. – Потому сделаем так: сейчас мы запишем восемь песен. И вы мне заплатите по сто рублей за песню. И всё. Ни на какие прочие отчисления я не претендую. Вы с каждой песни сделаете многие тысячи, не сомневаюсь, ну и пусть нам всем будет хорошо: мне прямо сейчас, а вам – всю оставшуюся жизнь. Идёт?

- Идёт-с, но отчего бы тогда не десять песен за те же восемьсот рубликов?

- Ставка твёрдая: одна песня - сто рублей. И деньги попрошу сразу. Дело здесь не в недоверии, а в том, что сразу по окончании записи мне будет нужно спешить.

- По рукам-с. Но всё равно десять-с! – и деляга проставил в договор количество песен и сумму гонорара. Договор, естественно, был в единственном экземпляре. Пока читал этот шедевр крючкотворного искусства, мой визави куда-то сходил и притащил десять сторублевок. Взяв деньги, я подписал договор, умудрившись не накляксить, и мы наконец занялись делом. Меня усадили перед здоровенным раструбом, и процесс пошёл.

- Здравствуйте. Я Григорий Коровьев, и сейчас для Русского акционерного общества граммофонов я сыграю блюз «Мотылёк» на стихи Владимира Набокова, - и сразу песня.

- Здравствуйте. Я Григорий Коровьев, и сейчас для Русского акционерного общества граммофонов я сыграю американский народный блюз «Дом рассвета» на стихи Вадима Гарднера…

- Здравствуйте. Я Григорий Коровьев, и сейчас для Русского акционерного общества граммофонов я сыграю блюз «Один» на стихи Андрея Белого…