Страница 8 из 9
Здесь все как и в других номерах гостиницы на маленькой улочке города тихой северной страны — такая же деревянная кровать, такой же стол, такой же пейзаж за окном.
Но вот я всматриваюсь в движения женщины — как переставляет она стулья, как стирает пыль с подоконника, как легко, почти невесомо ступает по ветхому коврику — и все вещи в комнате вдруг оживают.
Вот она дотрагивается до вазы с цветами, проводит тряпицей по звенящим стеклянным граням, меняет воду у цветов, повертывает каждый из них венчиком к солнцу, отступает на шаг, возвращается снова к вазе, осторожно расправляет лепесток, заблудившийся в тюлевой занавеске, и неизъяснимое чувство охватывает все мое существо.
— Мадам, так было здесь и при нем?
— Да, именно так все и было. Это я от матери знаю. Женщина касается пальцами спинки стула и подходит к светлому окну, в стекла которого постукивают почками упругие ветки скандинавской неторопливой весны.
Мне довелось прожить в гостинице дней пять или шесть. Каждое утро раздавался осторожный стук в дверь моего номера, и я слышал знакомый голос:
— Это опять я, как условились.
Так несколько раз побывал я в еще никому не известном музее Ленина — невесть кем созданном, много лет бережно хранимом простой старой женщиной в белом переднике…
ПОРТРЕТ
Осенью сорок первого года мы лежали в тесной палате со сводчатыми потолками: госпиталь расположился в монастыре, другого места для него интенданты уже не могли сыскать в забитом беженцами городе. Налеты бывали часто, и, когда шла бомбежка, глухо гудели в ночи безъязыкие монастырские колокола.
— Ну, сегодня как-нибудь, а завтра блины, — мрачновато пошучивал солдат, лежавший возле узкого окна, похожего на крепостную бойницу.
И завтра действительно случалось что-нибудь очень хорошее — то письмо придет кому-то от потерявшейся было семьи, то детдомовцы, шефы наши, пожалуют.
Мы любили своих шефов, ждали их всегда с нетерпением. А те, как чувствовали, появлялись в самый нужный момент — когда кончалась махорка, когда сводка бывала такой, что хуже не придумаешь. Придут, рассядутся на краешках коек, развяжут принесенные узелки, скажут совсем как взрослые:
— Берите, кто курит. Моршанская… Посидят, повздыхают, на прощанье непременно спросят, чего принести завтра.
— Да ничего нам не надо! Так приходите. А моршанская у вас крепка-а!..
Так и жили — от одного прихода шефов до другого часы отсчитывали:
— Ну, нынче как-нибудь, а завтра опять небось прискачут. Поговоришь с такими — как дома побываешь…
Но до дома было далеко, как до полюса, а монастырские стены трещали по всем швам вместе с городом.
Как-то рано утром проснулись мы, а на тумбочке посреди палаты — стопка книг, десятка полтора-два, и фотография Ленина — окантованная, под толстым стеклом, треснувшим с угла на угол. Откуда — никто не знает.
Заколотили гвоздь между кирпичей, повесили портрет, книжки читать принялись. Немец кружит над городом, а в палате только шелест страниц стоит. Немец бомбит, а мы читаем всё подряд: «Графа Нулина», «Устав комсомола», «Беседы по агротехнике»…
Врачи не протестуют — бомбоубежище все равно завалено, скрыться некуда.
Вдруг замечаем странную вещь — солдат, что лежал у окна, поднялся и как-то чудно заходил по палате — сделает шаг, постоит, шагнет еще разок, опять остановится. И все оглядывается на ленинский портрет и молча поводит плечами, будто сам с собой разговаривает.
Присмотрелись мы к портрету внимательней и видим — Ильич сквозь разбитое стекло глядит как-то по-особенному: ясно-ясно и пристально в глаза каждого из нас!
Какое-то удивительное тепло было в том взоре — тихое, доброе, задумчивое. И стало от того тепла легче на солдатском сердце.
Помню, вся палата встала на ноги. Даже тяжелораненые зашевелились. Кто не мог подняться, просил койку свою хоть немного пододвинуть к стене с портретом. Сам главный врач, считавшийся неисправимым сухарем, и тот улыбнулся, когда ему объяснили, в чем дело:
— Как же это здорово, товарищи! Вы только вдумайтесь, как это замечательно!
Как всегда, остался невозмутимым лишь старик санитар. Подошел к портрету, помолчал, стал еще серьезнее:
— Это я давеча на Слободке нашел. Ни одного живого домишки там не осталось — пепел да щебень. В одном месте, гляжу, ветер под ногами обгорелые книжки листает. Стал я их сгребать в охапку — для политграмоты, значит. Откуда ни возьмись — портрет!..
Долго мы в тот день не могли угомониться. Все дивились необыкновенному ленинскому взгляду. И, наверно, каждый про себя думал: «На меня, как есть, на меня глядит».
В углу кто-то тихо вздыхал:
— Жаль, шефов сегодня нет. Поглядели бы!
Кто-то отвечал еще тише:
— Скоро нам в путь-дорожку. Кто в маршевую, кто в батальон выздоравливающих, кто куда. Может, подарить портрет ребятам? Хорошая память будет.
Так и решили. Надпись на обороте портрета сделали:
«Дорогие шефы! К борьбе за дело рабочего класса будьте готовы! Помните, Ленин смотрит на вас».
Запаковали подарок, стали ждать ребят:
— Сегодня не пришли, завтра-то уж непременно явятся!
А ночью началась срочная эвакуация города: немец близко подошел.
Грузим мы банки-склянки всякие в эшелон, а сами про шефов думаем:
«Что с ними? Где они? Вот ведь досада какая!»
Но шефы свое дело знали хорошо. Когда поезд с госпиталем совсем был готов к отправке, мы услышали в темноте знакомые голоса:
— Эй, где тут наши?..
У нас отлегло от сердца. Втащили ребятишек в вагон:
— Не отпустим теперь никуда! С нами поедете.
А они в ответ:
— Не можем. Детдом грузится на соседних путях. Проститься пришли. И вот вам подарочек.
Ребята аккуратно положили что-то на холодный чугун печурки, стали молча прощаться.
Мы тоже больше ни слова не сумели сказать. Только лейтенант Поборцев, сунув под мышку кому-то из шефов заготовленный нами сверток, чуть слышно проговорил:
— А это от всех нас. На добрую память…
Они ушли. Минут через десять соседний эшелон, резко хлестнув буферами, покатился, начал набирать скорость и растаяли во мгле нечаянные искорки его паровоза.
Скоро двинулись и мы.
Поздний осенний рассвет просочился в люки нашего вагона уже где-то за Доном. Осмотрелись, развернули ребячий подарок и ахнули — перед нами был портрет Ильича, чуть поменьше нашего, в узорчатой фанерной рамке! Взгляд Ленина удивительно походил на тот, каким глядел он с уже знакомой нам фотографии — задумчивый, пристальный, неотрывный:
— Ни дать ни взять, копия с того самого!
На обороте портрета мы прочитали:
«Дорогие друзья! Желаем вам всем здоровья, новых подвигов для Родины».
В ЭТОМ ДОМЕ…
Сколько в Москве мест, связанных с Лениным! Идешь по городу, вглядываешься в его древние стены, и все чаще и чаще попадаются тебе красные гранитные плиты с неярким золотом коротких, строгих надписей.
Здесь он выступил перед рабочими Пресни, здесь провожал на фронт красноармейские части, тут вместе с москвичами носил тяжелые бревна на субботнике, тут разговаривал с комсомолом. А вот по этой земле он просто ходил по утрам, нюхал эти цветы, дышал этим воздухом.
Побродишь вот так денек-другой по московским улицам, и у тебя создастся впечатление, будто в Москве вообще нет ни одного уголка, ни одного дома, не хранящего памяти об Ильиче.
Это ощущение еще больше усилится, если поговоришь со стариками. Им известно многое такое, чего тебе никто, кроме них, не расскажет.
Разговоришься с одним, и выяснится, что он как раз и есть тот самый красноармеец, которому жал руку на Красной площади Ленин. Другой окажется участником ленинского субботника, третий до сих пор вспоминает все подробности своего разговора с Лениным в кулуарах комсомольского съезда: «Подошел ко мне Ленин и спрашивает: