Страница 38 из 62
Такое убеждение осложнялось, однако, тем, что в эту же эпоху широкое романтическое движение в странах Западной Европы с его культом индивидуального начала и индивидуального творчества противоречило лингвистическим представлениям о будто бы чисто механических законах развития языка. Во второй половине прошлого века эту последнюю точку зрения попытались усилить младограмматики, исследовавшие прежде всего внешние формы языка. Об этом же думают и ортодоксальные структуралисты нашей эпохи, подчеркивающие автономный характер языка, якобы совсем не зависящий от мыслей и чувств людей, говорящих на нем.
Иную картину обрисовывают те современные филологи, которые связывают язык с культурой народа в широком смысле и у которых язык выступает прежде всего как средство общения людей, как средство передачи их мыслей и чувств, намерений и переживаний, убеждений и пожеланий. В такой концепции понятие объективности существования языка и понятия воздействия на язык, прежде всего на его литературную норму, выступают не как контрадикторные понятия, а как понятия, взаимно обогащающие друг друга. Язык оказывается не в изоляции от человека. Язык выступает как органическая часть самого человека во всей его социальной обусловленности.
Когда говорят о связи языка с действительностью, то обычно, как мы уже знаем, все сводят к лексике, точнее – к новым и старым словам. Отдельные слова умирают, становятся архаичными, другие возникают, становятся новыми. На этом чаще всего и ставится точка. Подобное представление о большой, сложной, важной проблеме «язык и действительность» нельзя не признать наивным. Разумеется, лексика показательна. Но, как я стремился демонстрировать, весь язык прямо или косвенно связан с действительностью. Трудность проблемы, однако, в том, что все мы, филологи, еще недостаточно научились подобную связь обнаруживать и тщательно исследовать.
Зная, что в определенном конкретном языке имеется единственное число в грамматике, еще нельзя утверждать, сколько «чисел» ему противостоит. Если же в конкретном языке имеется двойственное число, можно с уверенностью сказать, что в этом языке существует и единственное, и множественное числа. В первом же случае никто не ошибется, предположив, что одно число, как самостоятельная грамматическая категория бытовать не может: ему должно быть что-то противопоставлено. В таких примерах обычно усматривают лишь нежесткость системы любого живого языка[265]. На мой взгляд, здесь важно и другое: как грамматика языка «откликается» на представления, которые имеются в мышлении. Трудность проблемы в том, что на подобные разграничения, подсказанные связью языка с мышлением и с действительностью, разные языки дают разные ответы. Но исследование подобных «ответов» представляет большой теоретический интерес.
Уже тот факт, что в европейских языках противопоставление единственного и множественного чисел приобретает в самой грамматике большее значение, чем противопоставление, например, единственного и двойственного (где оно имеется) чисел, обнаруживает связь грамматики через посредство мышления с реальной действительностью. Первое противопоставление оказывается семантически важнее и универсальнее сравнительно со вторым противопоставлением.
С подобной связью языка и действительности в наше время стало модным не считаться[266]. Об этом нельзя не сожалеть. Что только не делается, например, чтобы доказать, будто между грамматической категорией времени в европейских языках и категорией времени, которой люди оперируют в жизни, нет никакой связи. Между тем при всей специфике понятия времени в грамматике в отличие от понятия времени в жизни между ними, разумеется, имеются глубокие и разнообразные контакты.
В свое время Вандриес отмечал, что одному немецкому прошедшему времени типа ich liebte ʽя любилʼ соответствуют во французском языке два прошедших времени типа jʼaimais (имперфект) и jʼaimai (перфект)[267]. И таких примеров несовпадения количества грамматических типов времен между разными языками (даже в пределах родственных групп) можно приводить десятками. И все же принцип разграничения внутри категории времени, хотя и передается в разных языках различно, остается принципом, подсказанным самой жизнью, самой необходимостью так или иначе разобраться в категории времени.
На пути подобного исследования возникают разнообразные препятствия. В одной итальянской новелле XIV столетия автор заставляет рыцаря прожить целую жизнь за один краткий миг, в течение которого император Фридрих едва успевает вымыть руки[268]. Когда в сказках различных народов сообщается «жили-были старик и старуха», то подобное прошедшее время имеет такой же прошедший характер, как и настоящий или будущий[269]. Когда полушутя, полусерьезно Валентин Катаев замечает устами одного из персонажей:
«Ты опять тут? – спросил Санька по прошествии того, что в физике называется временем»,
то в этой шутке много серьезного: здесь подчеркнута сложность самого понятия «быстротекущего времени»[270].
И все же, несмотря на подобные осложнения, категория времени в грамматике различных языков, не прямо и отнюдь не прямолинейно, но так или иначе соотносительна с категорией времени в жизни, с категорией, необходимость которой для человека совершенно очевидна.
На пути исторического истолкования категории времени возникает множество интереснейших проблем. В свое время Ф.Ф. Зелинский убедительно показал, что в гомеровском эпосе обнаруживается закон, названный им законом хронологической несовместимости: одновременные события здесь излагаются как события последовательные – мышление человека тогда еще не умело представить себе принцип одновременности, раздвигая во времени то, что в действительности происходит одновременно[271]. До сих пор еще мало исследован вопрос о том, как на такие явления в истории человеческого мышления откликался тот или иной язык, в частности, с помощью своих грамматических категорий.
Таковы, как представляется, предпосылки, позволяющие понять историческую и социальную природу грамматики. Грамматика не может быть в стороне от языка, социальная природа которого очевидна.
Известно, что сознание средневекового человека расчленяло мир во многом иначе, чем сознание современного человека. На материале лексики подобное различие демонстрировать, разумеется, легче, чем на материале грамматики. В предшествующих разделах уже была сделана попытка показать, что и грамматика участвует в общих процессах развития языка. Возвращаясь к лексике, отмечу, что во многих древних европейских языках нельзя было сказать «прекрасный, но дурной», «умный, но нечестный»: одно понятие не совмещалось с другим и в логике, и в языке.
«Различие между современными и древними представлениями о чести настолько велико, что бесполезно пытаться выразить посредством современного слова древние представления»[272].
Здесь прямо ставится вопрос о том, как несходства между понятиями в различные исторические эпохи должны были отражаться и в соответствующих языках. Но то, что в лексике передается непосредственно, в грамматике – не только опосредованно, но и менее конкретно: грамматика обычно откликается на подобные процессы в истории мышления не словами, а категориями.
Итак, проблема воздействия человека на язык, в особенности на литературный язык, еще раз обнаруживает социальную природу языка. И в той мере, в какой подобное воздействие относится и к грамматике, оно же выявляет социальную природу грамматики. То, что социальная природа языка в разных его областях и сферах обнаруживается различно и требует соответственно различных приемов исследования, не может служить основанием для сведéния понятия социального к одному лишь понятию лексического.
265
См., например: Кацнельсон С.Д. Типология языка и речевое мышление. М., 1972, с. 10.
266
См., в частности: Weinrich Н. Tempus: besprochene und erzählte Welt, Aufl. 2. Stuttgart, 1971. – Первое издание этой книги, вышедшее в 1964 г., вызвало многочисленные рецензии в разных странах, в которых предлагались самые разнообразные концепции категории времени и числа. О категории числа материалы и наблюдения в статье: Панфилов В.З. Типология грамматической категории числа. – ВЯ, 1976, № 4, с. 5 и сл.
267
Вандриес Ж. Язык. Лингвистическое введение в историю. М., 1937, с. 99.
268
Новеллы итальянского Возрождения. Сост. и пер. П. Муратов. М., 1912, т. 1, с. 40 – 41 (в другой связи этот пример мне приходилось приводить и раньше).
«Рассказ Гоголя о том, как цирюльник Иван Яковлевич ест хлеб с луком, вызывает комический эффект, так как ему уделено слишком много литературного времени»
269
Ведерникова H.М. Русская народная сказка. М., 1975, с. 39.
270
Катаев Валентин. Кубик. Новый мир, 1969, № 2, с. 63. – Как известно, уже шекспировский Гамлет жаловался на капризы времени («распалась связь времен»), но все же это не имеет никакого отношения к объективности самого понятия о времени. См. интересную книгу нашего широкоизвестного геохимика и биохимика акад. В.И. Вернадского «Размышления натуралиста. Пространство и время в неживой и живой природе» (М., 1945). Своеобразной большой хрестоматией, где собраны суждения самых различных ученых – физиков, математиков, биологов, филологов, философов – о категории времени, является: The voices of time. A cooperative survey of manʼs views of time as exspressed by the sciences and by the humanities. N.Y., 1966. – Обзор новейших работ на эту же тему см.: Молчанов Ю.Б. Труды «Международного общества по изучению времени». – Вопросы философии, 1977, № 5, с. 159 – 166.
271
Зелинский Ф.Ф. Закон хронологической несовместимости и композиция Илиады. – В кн.: Харистерия. Сборник статей. М., 1896.
272
Стеблин-Каменский М.И. Мир саги. Л., 1971, с. 85.