Страница 3 из 76
А спустя полгода двор шаха Омара торжественно встречал дипломатическую миссию короля Франции, которую возглавлял отец Марии маркиз Эдуард де Марфон… Шах и его ближайшие сановники были донельзя изумлены тем, что дочь везиря короля франков, прибывшего в Шираз, была спасена от верной гибели логманом Хаджи Исмаилом и нашла приют в его доме.
У ног шаха Омара франки сложили привезенные ими от короля богатейшие подарки. А маркиз де Марфон зачитал фирман своего монарха о награждении персидского брата, помазанного как и он богом на престол, высшим орденом Франции «Золотой лев».
Вместе с французами Шираз направлял в Париж ответную миссию во главе с везирем Осман ханом. В персидской посольской свите находился и логман Хаджи Исмаил, осыпанный милостями шаха и двора за проявленное мужество и благородство, достойное Персии и правоверного мусульманина.
В Париже логман Хаджи Исмаил втайне принял христианскую веру, как и Мария в Ширазе—магометанскую. В католическом соборе логмана нарекли Леоном де Персоном, а Марию в Ширазской мечети — Мединой ханум. Они венчались по двум обрядам…
Логман Хаджи Исмаил, с согласия везиря Осман хана, которого попросил сам король Франции, остался в Париже еще на несколько месяцев… А когда они с Марией вернулись, двор встретил логмана с явной отчужденностью.
В нём все так же нуждались. Все так же обращались за помощью. Но всё чаще и чаще логман ловил на себе подозрительные взгляды особой монаршьей охраны. Шах перестал приглашать Хаджи Исмаила к себе на философские беседы к застольям…
Причину этого охлаждения, чреватого нежелательными последствиями, объяснил Хаджи Исмаилу его дядя Ахмед-ага.
— Сынок, пойми меня правильно… — заговорщически, оглядываясь по сторонам, шептал он. — На тебя, по злому навету, смотрят как на лазутчика… Будь осторожен…
А через несколько дней логмана неожиданно вызвал к себе шах Омар. Монарх встретил врача с подчеркнутой вежливостью. Без той привычной логману теплоты, свидетельствующей о дружеском расположении шаха.
— Логман, нам стало известно, что ты позволил себе грубо нарушить шариат… — вымолвил он.
— В чём это выразилось, Ваше Величество? — осторожно спрашивает Хаджи Исмаил.
— Ты взял в жёны кафирку… Уважаемое нами духовенство в гневе, — тяжело, исподлобья буравит его шах.
— Государь! Шейх может подтвердить вам, что жена моя, Медина ханум, вошла в лоно нашей веры. Она строго соблюдает её законы…
Шах с ленивой небрежностью приподнимает руку. Хаджи Исмаил умолкает.
— Мы решили так, логман, — шах делает паузу. — Учитывая наше доброе отношение к тебе, твои заслуги перед нами, мы, дабы не возбуждать недовольства духовенства и правоверных, решили направить тебя на некоторое время к нашему двоюродному брату — шекинскому хану Джумшуду…
На этом аудиенция закончилась.
…Джумшуд хан относился к нему с подчеркнутой неприязнью. Старался при всяком удобном случае уязвить и унизить. Но от этого не уменьшался поток больных к логману. Наслышанные о его чудодейственном врачевании, люди шли отовсюду. Лечил он и шекинскую знать, чутко державшую нос по ветру. Как и их хозяин, они не выказывали ему особого расположения, хотя почти все, как впрочем и сам хан, обязаны были ему своим здоровьем и здоровьем своих близких.
Неуютно чувствовал себя в Шеки Хаджи Исмаил. Его донимали нехорошие предчувствия. Изводили до тошноты. Анализируя свое состояние, логман относил его к тому общеизвестному чувству, которое рождается вместе с человеком и которое так или иначе снедает каждого из живущих неземной тоской. Терзает вопросом: кто я, откуда и куда денусь?.. И что такое вообще жизнь?..
Вся жизнь, думал он, состоит из смутного ожидания Чего-то. Чего-то, что он в глубине души знал, но как ни старался добраться до него пытливой мыслью своею — не мог. Он карабкался к нему, надрывая сердце. В кровь раздирая себя, втискиваясь в лаз бездонного колодца души своей, так схожей с таинственным и непостижимым мирозданием… Порой казалось, еще одно усилие и коснется он рукой того заветного, и вспыхнет в нём озарение. И снова — ничего, пусто. По-прежнему непроницаемая, по-жуткому тоскливая и властно манящая к себе мгла…
«Как тускло светит разум в потёмках души человеческой», — сетовал логман и в изнеможении, исторгая глубокий, мучительный стон, взывал: «О, Аллах! Озари раба твоего! Вразуми!..»
…С чувством чего-то непреложного и рокового, противного всему его существу, отходил он ко сну. И сейчас, холодящие персты этого Таинственного и потому страшного, пробегали по сердцу. Логмана пробирал озноб. Нет, то была не лихорадка болезненной немочи. Он бы её распознал. Дрожь шла изнутри. И горячие руки Медины, обхватившие его, не согревали Хаджи Исмаила. Он зарылся лицом в её волосы. Боже, как пахли они горным снегом!
— Успокойся, Медина, — ласково сказал он. — Всё в порядке. Тебе что-то приснилось.
— Не пущу, — упрямо, не слушая его, повторила она.
— Меня никто и никуда не забирает, — деревянно засмеялся он.
И тут тишину ночи раздробил топот конских копыт, гиканье, свист, ругань. «Как в детстве», — подумалось Исмаилу…
Ворота его дома сотряслись от обрушившихся на них ударов.
В спальню вбежала перепуганная Фатма.
— Хозяин! У ворот ханский юзбаши![6] Требует, чтобы ты вышел.
— Передай — сейчас выйду.
— Не пущу! — виснет на нем жена.
Он снова вдохнул снежного запаха ее волос и мягко сказал:
— Мы все ходим под Аллахом, дорогая. Всё будет хорошо. Нас никто и никогда не разлучит. Нам вечно жить с тобой: Мария перед Христом и Медина — перед Мухаммедом. Ты будешь всегда моя…
Одевшись, Хаджи Исмаил вышел к воротам.
— Я слушаю тебя, юзбаши, — с достоинством произнес он.
— Хаджи, тебя зовет хан. У него там случилось несчастье… Едем немедленно.
— Я готов, юзбаши, — сказал логман и, вскочив на поданного ему коня, выехал за ворота.
Еше было темно. Сверкали крупные кристаллы звезд. С отчаянной ослепительностью, на пределе сил своих, горела луна. И хотя еще стоял кругом мрак, логман Хаджи Исмаил знал: скоро, совсем скоро рассветет.
Раньше петухов об утре нового дня возвещают запахи. От речки тянет радостным благоуханием тмина…
И мгла, окутавшая всё окрест, уже не ночная. Набрякшая рассветным мерцанием, она вот-вот лопнет и рассыплется мириадам росных капель… Люди еще спят, а новый день уже пришел. Аллах запалил душистый шам[7] дня 26-го раджаба 1143 года по хиджри…
Глава первая
«Осы» и шеф Интерпола
I
Леший вскинул брови. Бесшумно вылетевшие из его глаз три пронзительно синих разряда впились в оголённое плечо спящего. Ужаленный вскочил и, ещё не вполне проснувшись, хорошо отработанным взмахом руки коснулся панели, приводящей в действие защитный механизм. Системой защиты командовал Леший. Он же невидимым лучом окидывал помещение и всё, что подавало признаки жизни, конвульсивно дернувшись, замертво падало на пол. Беззвучные и незаметные для глаза парализующие импульсы Лешего поражали любую проникшую сюда живую тварь.
Система сработала. Леший отреагировал как надо. С потолка, звонко стукнувшись о накрахмаленный пододеяльник, упала скукоженная муха. Та самая, за которой он с мухобойкой в руках, безуспешно гонялся почти весь вечер. Эта крупная, зелёная дрянь, залетевшая, видимо, из мусоропровода, сумела скрыться от него. «От человека — можно, от чёрта же — никому и никогда», — стряхивая муху с одеяла, сказал он про себя и вдруг поймал на себе довольно неприятно пронизывавший взгляд сатаны.
Леший в упор, не без высокомерия обдал его ядом своей саркастической ухмылки и, очевидно, удовлетворившись растерянностью хозяина, неожиданно захохотал. В его смехе было всё: самодовольство и бесшабашное веселье, самоиздёвка и море искреннего добродушия. Смех его был заразительным. Обычно, слушая его, Мефодий тоже начинал хохотать. Но смех сатаны имел свой смысл. И он, конечно, никакого отношения к «опасности» или «тревоге» ие имел. Леший так заливался лишь в тех случаях, когда хозяин допускал какую-либо потешную промашку. Он как бы подтрунивал над ним.
6
Юзбаши (азерб.) — сотник.
7
Шам (азерб.) — свеча.