Страница 2 из 21
– А кто на них был? – спрашивала я, перебирая раритет. – Кого она вырезала?
Белые прострелы заломов, опаленные огнем уголки, треснувший молниями глянец, что хранил мгновения чьих-то жизней. Жизни моей мамы, которую я сразу узнала. На ней была школьная форма Советского Союза – коричневое платье с черным фартуком. А на лице светилась моя улыбка. Словно кто-то обработал нас в фотошопе, слепив из ДНК отца и матери мой геном. Крупные зубы и широкий рот достались мне от нее. И волосы у нас похожи – длинные, немного вьющиеся.
Моя подруга Светка ревела в три ручья, когда три года назад я обрезала их выше ушей и выкрасила в синий, сбрив виски. Весь седьмой класс эпатировала учителей, пока Надя Горохова не нарастила искусственные прядки с цветным канекалоном. Она заплетала с ним толстенные косы, став копией лошадки Черри-Бэрри. Была у меня такая игрушка пони в детстве с цветными прядками в гриве и хвосте.
Копна Гороховой возвышалась с первой парты, перекрывая обзор доски. Все тут же переключили внимание на Надю, копируя ее стиль, и я поняла, что слишком взрослая для синтетических париков, решив вернуться к естественности (на самом деле я всегда была старше всех на год, так как полностью пропустила третий класс. Зато теперь, в одиннадцатом, мне было уже восемнадцать и месяц назад я сдала на водительские права). С тех пор волосы снова отросли до пояса, я никогда не сушила их феном и не красила краской.
– Не она, внучка. Не она их порезала. Я это сделала, – грустно смотрела она на коробку, выпивая капли второй раз.
– Ты? Зачем, ба? Кого ты отрезала?
Руки бабушки вытянулись к коробке, но в последний момент она отдернула пальцы, не решаясь прикоснуться.
– Прошлое отрезала, внучка, прошлое, которого нет. Его больше нет. Не нужно хранить исчезнувшее.
– Это какой-то секрет? Кого ты хотела забыть? Кто исчез, ба?! Расскажи!
– Твое беспамятство о детстве, Кирюша, посланный небом дар. Не о чем нам говорить. Не о чем, внученька.
– Ну ба-а-а!!
– Ты же не хочешь быть такой, как мама, вот и не становись. А если узнаешь…
– Сойду с ума?!
– А? О чем ты, внучка? – захлопала она глазами, удивленно рассматривая распахнутый передо мной альбом, что лежал поверх остатков муки и кругляков пельменного теста. – Откуда это у тебя?.. Как он оказался здесь? Боже, что с памятью… что?..
– Ты достала с антресолей. Забыла?
– Старческая память, внучка, хуже младенческой, – забрала бабушка альбом, поспешно закидывая в корзинку для хранения картошки. – Ты есть-то будешь?
– Ела! Я уже ела! У нас с памятью, кажись, наследственное, да?
– Это все кролики, Кирюша, радиоактивные кролики…
С тех пор мы с бабушкой к разговору о фотках не возвращались. Я не могла добиться правды ни от кого: кого можно было так не любить, чтобы уничтожить следы любого присутствия за последние сорок лет? Что я забыла о детстве? Кого вырезали (равно удалили из друзей с допотопных социальных сетей) бабуля с мамой? При чем тут цифра «два», которую так боится мама?
Правда не волновала никого. А правда о прошлом – в квадрате (привет, мам!). У меня на носу был выпускной, и всех вокруг интересовало лишь то, куда я решила поступать.
Школу я не любила. Точнее… в ней не любили меня. Блокировали в чатах или ставили в список с ограниченным доступом (цифровая резка зигзагом). Я была для них сведена к единице своей особенной семьи.
У нас в Нижнем полгорода друг друга знают, и моя мать с горшком герани и тяпкой в руке на автобусной остановке, обутая в домашние тапки в середине февраля, быстро стала местной достопримечательностью и объектом сплетен. Надо мной смеялись, называя фамилией Тяпкина, а не Журавлева. Однажды учительница по химии обводила класс взглядом – кого бы вызвать: «К доске пойдет Кира Тяпкина… Ой! То есть я хотела сказать…»
Я убежала. Неделю просидела дома в надежде, что класс отвлечется на новенький хейт, но нет. Вот уже два года как раз в месяц меня кто-нибудь обзывает Тяпкиной, крикнув в спину.
У меня была только одна подружка – Светка, заменявшая сестру, одноклассницу и бесплатного психотерапевта, когда хотелось поныть кому-то в ухо по телефону часика три. У Светки было отличное качество – она ни о чем меня не спрашивала, если я сама не расскажу. Жаль, мы не познакомились, когда мне было семь. Она рассказала бы мне о детстве, на фотографиях из которого я сплошной зигзаг.
– Кира, – каждый вечер задавала мама один и тот же вопрос, – ты уже выбрала институт?
– Да, мам, – отвечала я, не поворачивая головы. – Я хочу писать тексты для печенюшек с волшебными предсказаниями! Круто, да?
В мамином списке одобренных для меня профессий значилось целых три: экономист, экономист и юрист. Почему два раза экономист? Цифра два. Мама обвела их красной ручкой и поставила рядом четыре восклицательных знака. Могла один или три, но четыре!
Четыре восклицательных знака равнялись отказу в апелляции с моей несогласной стороны – единственное слово, что я знала из юриспруденции.
Экономистка и юристка. А как же дизайнер витрин, автор поздравительных открыток, флористка? Кто-то же должен писать предсказания для счастливых китайских печенюшек или вырезать скульптуры из фруктов! Я читала, что есть профессия уборщика айсбергов, испытателя курортного шезлонга, ныряльщика за мячиками для гольфа или дегустатора кошачьей еды.
Все веселее, чем цифры проводок бухучета или цифры кодексов. Интересно, мама знает, что я не могу умножить в уме шесть на пять, на семь и на восемь, а дни недели представляю в голове разлинованными окошками школьного дневника. Слева наверху понедельник, под ним вторник и среда, справа четверг и все остальное.
Сегодня как раз четверг.
Всей семьей мы должны ужинать минтаем. Наступила последняя неделя летних каникул. Я собиралась скоротать ее у бабушки на огороде и паковала спортивную сумку забиванием пяткой купальника, когда в коридоре раздался телефонный звонок.
– Межгород! – закричала я, собирая растрепанные волосы в высокий перекошенный пучок у самого лба. – Па! Межгород!
Мне по межгороду звонить некому. Мама никогда не подходила к телефону, особенно после случаев, когда ей несколько раз позвонил енот. Это не прозвище. Она была уверена, что говорит с живым енотом. (Сколько ж надо было радиоактивных кроликов слопать, чтобы еноты по телефону звонили?)
После того разговора мама выдернула из горшка охапку цветущей герани и уехала на целый день. С лопатой, тяпкой и лейкой. Наверное, повезла букет своему еноту. Похоже, отцу пора требовать скидку на покупку очередной рассады с геранью на всех ближайших садоводческих рынках.
– Алло, – слышала я из приоткрытой двери обрывки разговора отца. – Сергей, здравствуй. Да нет, вроде нет. Благодарю, вашими молитвами. Ну да, да. Твои-то как? Да ты что! Дети у тебя, конечно, одаренные. Кира тоже, не спорю. Помню, как я забуду. Ты-то что решил? Ясно. Поговорю.
Ток прошиб по нервным окончаниям спинного мозга. Терпеть не могу, когда по телефону произносили мое имя. Как будто русичка из пятого класса сейчас скажет, что за сочинение я получила кол/кол. Меня лишат сладкого, не разрешат пойти со Светкой на каток и, чтобы не таскать из комнаты туда-обратно десятикилограммовый телик, демонстративно вынесут удлинитель, запретив смотреть мультики.
Отец положил трубку, а я запрокинула голову к потолку, чтобы он точно услышал подтекст недовольства:
– Чего от меня надо?! Ничего делать не буду!
– Ты и так ничего не делаешь, – заглянул он в комнату, одновременно стуча по косяку.
Папа напоминал престарелого Гарри Поттера. Взъерошенный, печальный. Он словно пережил самую страшную трагедию в жизни, что испещрила его молодой лоб преждевременными рытвинами. Победил сильнейшего в мире черного мага, но никогда о нем не говорил. Не хвастался мне – примитивному маглу – своим героизмом.
Только все восемь лет, что я себя помнила, он учился на факультете Врифиндор. Делал вид, что счастлив. Идеально притворялся. Мимикрировал под человека всю мою осознанную жизнь, которую я помнила с десяти. Остальное стерто – отрезано с фотографий зигзагом, прошедших сквозь материнские руки-шредеры, никогда не обнимавшие меня. Только герань.