Homo Ludus

Владимир Андерсон

Homo Ludus

Homo Ludus

Пролог

Бог счастья Дайкоку первый раз за всю свою жизнь попал в страну, где люди были несчастны и рады были страдать при жизни, надеясь обрести желаемое после смерти. Это было очень странно для Дайкоку. В его родной Японии люди знали, что счастье им не положено, но знали также при этом, что некоторым оно всё же достаётся. При этом сам Дайкоку всегда ходил хмурым недовольным и скверным. Лишь бы никто не знал, сколько сейчас счастья у всех людей. Ведь дороже товара нет, и все захотят его забрать. И все захотят получить больше. И тогда ему понадобится столько ресурсов, которыми он никогда не обладал… Потому бог счастья слыл самым жадным среди всех богов.

Но в том мешке с волшебным рисом, что носил с собой он за плечами, водилась старая и мудрая крыса, главный символ богатства. И именно эта крыса прогрызала дырочки в мешке с рисом. И сыпался рис на землю, одаривая людей счастьем, которое, как они думали им вовсе не полагалось. И никто кроме крысы и самого Дайкоку не знали, что ни одна дырочка случайно не прогрызлась, и ни одна рисинка случайно не падала – все люди, получившие волшебный рис, выбирались заранее и очень тщательно. И не потому, насколько заслуживали они счастья, а потому насколько они готовы были это счастье сберечь.

И среди людей Кракожии Дайкоку видел очень мало людей, желающих быть счастливыми, и ещё меньше тех, кто был готов беречь своё счастье. Но больше всего его удивило, что в скором времени и та крохотная часть, что счастье имела, должна была его потерять. Такие вещи Дайкоку знал заранее всех богов. Потому что видел, сколько счастья потеряют люди. Потому что счастье потерять легче, чем что бы то ни было.

Густав

      Густаву было почти полторы тысячи лет, и за всю свою жизнь он не видел подобных ему, живущих так долго, и живущих за счёт чужих страданий.

      Родился он в Ирландии, где местный народ когда-то назывался кельтами и поклонялся богине Дану, прародительнице богов, правивших островом. Ему тогда не очень нравилась религия, где верующие в неё люди не верили в любовь как во что-то всесильное, а, скорей, просто считали это одним из проявлений человеческих чувств.

      Сначала Густав убивал больше из необходимости, чем из удовольствия, и даже не ощущал в этом чего-то особенного. Но прошли века, и появилось христианство, а затем и его ответвления, в виде лютеранства, и, главное, кальвинизма – ответвления протестантства, в котором основным Божьим замыслом было его же, Бога, прославление. В кальвинизме Бог не было добрым и не собирался всех спасать от гиены огненной, Он изначально определил, кто избранный и заслуживает права управлять, а кто ничтожный и должен терпеть несчастья и унижения, а всё, что происходит, оно лишь затем, чтобы прославлять Его великую Волю и Могущество. Избранные же при этом эту Волю исполняют.

      Таким избранным себя считал Густав, следуя постулатам Кальвина и изничтожая при этом всех, кого только мог посчитать ничтожным.

      Ещё когда это движение только зарождалось, Густав ездил в Швейцарию, принимал там участие в процессах над «еретиками» (а кто еретик, определяла теперь уже не католическая церковь, а именно Жан Кальвин), которых всё также сжигали на кострах, но уже за прямо противоположные мысли.

      Сжигать Густаву не очень нравилось, но вот беседовать с осужденными, давать им надежду, даже не важно на что именно – может, на понимание или сочувствие, на то, что жизнь была не напрасна – а потом отбирать эту надежду, скрытно упрекая их и заставляя чувствовать свою вину, тем самым истощая в них жизнь ещё до предсмертной агонии в дыме от костра. Эта игра в доброго и правдивого тогда нравилась ему куда больше, чем простые обвинения в инакомыслии и духовных заблуждениях, целью которых были простое упрочнение новой антипапской власти и самосознание этой новой власти своего состоявшегося успеха в отдельно взятой стране.

Густав считал, что даже эти новоявленные инквизиторы не совсем понимали многозначительности своего положения. Они хотели лишь обвинить кого-то и осудить его, тем самым показав свою силу, не понимая, что человек при этом, умирая, осознавал, что прав и чист перед всеми и, прежде всего, перед самим собой. А вот выжать из него все соки, сбить с толку и вынудить умереть в отчаянии от безысходности и пустоты своей жизни – этого хотел Густав, и этого он добивался.

      Вскоре, разочаровавшись в самом Кальвине, он лишь больше утвердился в его идеях, дополняя и укрепляя их. «Дети – это грязь» – говорил Кальвин; вампир был с ним в корне не согласен: «Дети -не грязь, они – подарок. Одни из самых сладких подарков, который только можно дать человеку вместе с неописуемой радостью, чтобы потом отобрать его и доставить тому же человеку ещё более неописуемое и невозможное страдание и свести его с ума собственной же обретённой пустотой».

      Сегодня у Густава была назначена встреча с новой знакомой. Её звали Кэтрин. Отец её был французским дипломатом, так что всё детство девушки прошло в полузакрытом пансионе, где половина детей не говорила по-русски.

      Став взрослой Кэтрин занялась публицистикой, и теперь уже в нескольких столичных журналах выходили её статьи о семье, детях и собаках. Последнее было ей больше всего любимо, причём собак она любила самых разных, и, прежде всего, за их настоящую самую искреннюю любовь к своему хозяину. Сама она пока воспитывала только одну короткошёрстную таксу, но в перспективе хотела ещё нескольких. Что ей мешало, она не знала сама: то ли боязнь ответственности за ещё одно живое существо, то ли нерешительность в выборе второй породы – причин можно было найти много, но на самом деле она просто не решалась это сделать. Эта черта вообще сильно проявлялась в её характере – она всё время боялась ошибиться, и, видимо, потому, что ошибок в её жизни, действительно, было немного; их попусту негде было делать. Всегда был рядом отец, который делал всё, чтобы в её жизни всегда присутствовали только правильные варианты выбора.

      В эту субботу её пригласил на обед новый знакомый, на позапрошлой неделе давший ей замечательное интервью на тему воспитания и дрессировки лабрадоров. Густав понравился ей не только своей характерной западно-европейской внешностью и учтивой манерой общения, но и удивительным знанием собак, в целом, и лабрадоров, в частности. Столько нового и интересного за один разговор она ещё не слышала, а статью главный редактор уже решил поместить в центральную колонку следующего выпуска. Вдобавок ко всему Кэтрин очаровало живое и лучезарное отношение Густава к жизни, которым как ей казалось, он начинает пропитывать и её саму.

      Первой пришла она. Села за крайний столик и заказала стакан воды. Сейчас она больше всего переживала за свои туфли. Всю неделю она думала, что во что оденется на эту встречу: длинное обтягивающее светло-синее платье с небольшим вырезом и прикрытыми плечами, шёлк которого был настолько тонким и облегающим, что можно было разглядеть узоры на её бюстгальтере, слегка видным из декольте, а прозрачные чулки делали её и вовсе сногсшибательной. Причёску она делала с самого утра, чтобы ещё до выхода можно было взглянуть на кудри длинных чёрных волос. Всё было безупречно, но туфли, бирюзовые туфли на высоком каблуке, идеально подходившие в данном случае, слегка нуждались в ремонте. Одевала Кэтрин их редко из-за очень тонких шпилек, а последний раз угодила в трещину на мостовой, отчего

шпилька стала пошатываться, и, когда ей суждено было отвалиться, можно было только догадываться.