Страница 6 из 124
В воскресенье, 4 мая, я сделал остановку на целый день в городке Ловелокс (Lovelocks) на реке Гумбольдт. Это был довольно знаменательный день. Никогда ещё я не видел такой странной толпы, собравшейся впервые посмотреть на человека на велосипеде, как в тот день на станции Ловелокс. Собралось человек сто пятьдесят, причем сто из них были индейцы пайюты и шошоны, а остальные — белые и китайские железнодорожники. И трудно сказать, кто из них был более знаком до этого с новинкой техники — белый, жёлтый или красный. Позже вечером меня пригласили в лагерь пайютов, я был почётным зрителем на матче по игре в мяч «фи-ре-фла» между скво пайютов и шошонов. Это традиционная национальная игра обоих племён. Принцип игры похож на поло. Скво были вооружены длинными палками, которыми они пытались провести мяч к цели. Это живописное, увлекательное и романтическое зрелище. Скво, одетые в немыслимые одеяния — некое сплетение дикости и цивилизации, беспорядочное смешение всех цветов радуги, порхали по полю с ловкостью профессиональных игроков в поло, в то время как индейцы и старшие скво с их чадами сидели и наблюдали за игрой с неповторимым восторгом. Команда шошонов выиграла и была весьма довольна этим. Здесь я познакомился с одним странным персонажем из тех, которые иногда встречаются на западе. Он беседовал с небольшой группой пайютов на их родном языке. Я спросил у него о возрасте одного из индейцев, его удивительно морщинистое лицо явно указывало на возраст долгожителя. Мой собеседник ответил, что индейцу около 90 лет, но точно свой возраст индейцы не знают, потому что они считают по фазам луны и изменениям сезонов, не имея других календарных знаний. Представьте моё удивление во время моего разговора с этим человеком, когда он начал рассказывать, ссылаясь на Писание как на истину в последней инстанции, что и наши предки имели такой же календарь, как и индейцы, и что Мафусаил, самый старый из когда либо живших на земле людей, проживший девятьсот шестьдесят девять лет, на самом деле считал, что живет девятьсот шестьдесят девять лун.
Эту теорию я услышал впервые здесь, в Неваде, из уст странного человека, сидящего посреди диких и необразованных индейцев.
Я покатил дальше по долине Гумбольдта то по гладкой и ровной известняковой дороге, то рабски толкая велосипед по глубоким пескам. Гумбольдт окружают десятки заснеженых вершин. А вдоль долины - серные шахты и снова горячие источники. Всё здесь, особенно последний факт, указывало, что я попал в место, где, как предполагают в народе, совершенно неудобный и жаркий климат.
Я вспоминаю станцию, рядом с которой я совершенно бессмысленно выстрелил в абсолютно безвредного барсука. Он всего лишь с любопытством вылез из своей норки посмотреть на меня. Вид его смерти был настолько пронзительный, что мне до сих пор неловко за этот выстрел и я очень извиняюсь за это. Выйдя с Милл Сити (Mill City) на следующее утро, я заблудился и оказался возле маленького шахтёрского лагеря среди гор к югу от железной дороги. Чтобы вернуться на маршрут, я попытался срезать по полыни, но залез в какой-то кустарник, густой и высокий настолько, что велосипед мне пришлось нести на себе.
В три часа пополудни я вышел к железной дороге. В китайском двухэтажном доме я нашёл одинокого жителя Поднебесной. Не имея никакой пищи и питья с шести утра, я обращаюсь к китайцу Джону с самой обворожительной улыбкой с надеждой удовлетворить свой гастрономический интерес. Однако, к моим улыбкам Джон остаётся безучастным.
«Джон, не могли бы Вы мне дать что-нибудь поесть?» - «Нет... Я тебя не понимай, нет китайся еды, ничего нет еды, не готовить лиис китаис». Звучит убедительно, но я не был готов сдаться так легко. Нет ничего более привлекательного для китайских миндалевидных глаз, чем блеск серебряного доллара. Разве может блеск серебра сравниться с тусклой поверхностью пары пятицентовиков. И мелодичный звон серебряных монет — чин-чин — звучит для неромантичного китайского уха лучше, чем все мелодии на свете. «Джон, я Вам дам пару монет, если Вы найдёте мне что-нибудь поесть». Маленькие чёрные глазки китайца сами становятся, как две блестящие монеты, и в них загорается коммерческий огонёк. «Вха... вы монеты позалуста, я дать поесть. Блины будем делать, позалуста». Да! Блины будем делать! Начинай! Видения аппетитных блинов с патокой возникают в моём искаженном голодом сознании и я жду на улице, пока мне их вынесут. Через десять минут Джон подзывает меня и передает мне на белой жестянке странную бесформенную массу вещества, похожего на шпатлевку. «Меликан план-сае», - и китаец торжественно ставит передо мной коробку. И протягивает жирную ладошку для монет. Насколько ты должен быть голоден, мой читатель, чтобы выбрать или это или ничего?! Это просто кусок теста из муки и воды, перемешанный и едва разогретый. Я прошу патоки, но он не знает, что это такое. Я прошу сиропа, он какое-то время думает , что же это может быть, и затем приносит мне банку китайского жидкого кетчупа, пахнущего, как вонючий сыр с плесенью. Я прошу унести, боясь, что мой организм может отреагировать на него весьма болезненно. Китаец делает мне холодный чай, вполне ароматный и приятный на вкус и с ним я, наконец-то, смог проглотить этот «меликан план-сае». Это была самая плохая еда за пятьдесят центов, о которой я когда-либо слышал.
На ночь я останавливаюсь в местечке Уиннемакка (Wi
В тех краях я познакомился с удивительным животным — не то ящерицей, не то жабой, она сидела в расщелине среди скал. Это животное отличалось от всего, что я видел до сих пор. Вокруг шеи и по всему телу, но в гораздо меньшей степени, были расположены маленькие рога, как выступы, которые придавали малышу весьма своеобразный вид. Ах, я знаю кто это! Я слышал о нём и видел его изображение в книгах. Это прикей (Prickey), знаменитая рогатая ящерица Невады. Это единственное место, где я её встретил. Очень интересное существо, больше ящерица, чем лягушка, совершенно безвредное, с маленькими глазками-бусинками.
Известняковые плиты тут в изобилии и мне легко едется на велосипеде на восток Айрон Пойнта (Iron Point). До наступления темноты я оказываюсь рядом с каким-то каменным домом.
«Да, думаю, что мы можем дать Вам еды, но она будет холодная», - так мне там ответили на мою просьбу об ужине. В последние дни я больше беспокоюсь о количестве еды, нежели о качестве. И холодный ужин не вызывал у меня никаких отрицательных эмоций. В те дни я бы предпочёл четыре фунта хлеба и плечо барашка, чем всякие изысканные яства, если они в меньшем количестве. Меня накормили, но в ночлеге отказали. «Мы не отель», - и в этом они были правы, даже если в радиусе двадцати миль нет другого ночлега.