Нисхождение

– Лера.

– Уйди. – Она усиленно, даже одержимо гладила зайца по ушам.

Я не стал сопротивляться, молча закрыл дверь и ушёл в подъезд курить. Там, на лестничной площадке меня встретил сосед, который, откуда-то уже узнав про наше горе, выразил свои соболезнования.

И началось…

Кажется, за всю мою жизнь телефон не разрывался от звонков так часто, как за прошедшую неделю. Слова утешения от знакомых и друзей мне казались пустыми. Особенно тошно было вылавливать среди их соболезнований намеки на то, что Лера молодая и обязательно родит ещё ребёнка. Если б они только знали…

Каждое упоминание о сыне вонзилось в меня толстой, отравленной иглой. Эти два дня были сущим кошмаром, и я знал, что они продлятся еще долгое время, прежде чем хоть немного уляжется. Если вообще уляжется.

Я старался держать себя в руках, в первую очередь ради Леры, которая спала вот уже сутки в соседней комнате. Сейчас она как никто другой нуждалась в любви и заботе.

Глава 6. Похороны

Родители Леры приехали через три дня после случившегося. На плече тёщи висела большая кожаная сумка; у тестя старенький потертый чемодан в одной руке, а в другой кучка полиэтиленовых пакетов с выцветшими рисунками и с чем-то увесистым внутри. Судя по их скарбу, к нам они прибыли надолго.

Лера их не встретила. Когда мы все втроем зашли в комнату, она сидела возле кроватки и тихо напевала себе под нос. Почему-то именно тогда я понял, что она ещё не скоро оправится. Да и можно ли вообще оправиться после подобного?

Потом я наблюдал, как Марья Павловна крепко прижимала к груди дочь. Борис Степанович же отрешенно стоял рядом и с виду места себе найти не мог.

– Пойдем чайку́ что ли попьем, Тём, – подсказал мне тесть. – Пусть одни побудут.

Когда мы зашли на кухню я услышал вибрацию телефона и подумал, что сейчас меня ждет очередная порция соболезнований, выслушивать которых уже не было сил.

– Возьмёшь? – спросил Борис Степанович.

Я махнул рукой, мол, ну его к черту и полез за коробкой с чаем.

Вибрация прекратилась, но через несколько секунд началась заново.

– Да ёшкин кот… – выругался я и в итоге взял телефон в руки.

На дисплее я увидел неизвестный номер.

Плевать, подумал я и принял вызов.

– Слушаю, – сказал я хмурым голосом и, дав сигнал тестю, что сейчас вернусь, вышел в коридор.

– Тёма? Это ты? – голос показался мне отдалённо знакомым.

– Кто это?

– Это папа, Тём.

Я едва сдержался, чтобы не бросить трубку и не послать его куда подальше.

– Чего тебе?

– Я знаю, что произошло. – Послышалось, как он шмыгнул носом. – С Родей… Я… Артём, почему ты не позвонил? Почему сразу не сказал мне?

– Как ты узнал?

– Это не важно, – ответил он мне. – Почему ты не позвонил?!

В голосе его я услышал отчётливый упрёк, что меня слегка выбило из колеи.

– С чего это вдруг? – тут и я начал смело огрызаться. – Я перед тобой отчитываться не обязан, ясно? Тебе до меня никогда не было дела, а уж до Родиона и подавно.

– Это неправда.

– Не корчи из себя дурака. Единственный, кто тебе был дорог все это время – это ты сам и бутылка водки.

– Артём, давай не будем об этом. Хотя бы сейчас…

– Не указывай мне, понял? Я тебе уже не мальчишка.

– Пожалуйста, выслушай меня. Я тебя очень прошу.

– Не собираюсь я тебя слушать. И вообще, не звони мне больше никогда.

– Артём!

Я бросил трубку.

Он попытался ещё несколько раз дозвониться, но я сбрасывал вызов, а потом и вовсе добавил его номер в черный список.

Днем тёща стала настаивать на поход в церковь, чтобы поговорить с батюшкой. По её словам, он каким-то чудом должен был помочь Лере и мне. Я сразу же отказался. С Богом во всех его проявлениях я был не в ладах, сколько себя помню. Лера тоже стала артачиться, и тогда тёща плюнула, да просто предложила дочери прогуляться по парку.

По итогу я и Борис Степанович остались в квартире одни. Едва Лера с тёщей вышли за порог, мы с ним открыли окно и закурили. Курить жуть как хотелось, а бегать постоянно в подъезд не было ни сил, ни желания.

Мы с ним сухо обсудили тему Коронавируса, волна которого спала этим летом, а на замену ей пришла вторая, еще более опасная; поговорили о футболе, в целом о спорте и лишь один раз он упомянул внука, заметив рисунок карандашом, закреплённый магнитом на холодильнике. На нем была изображена Лера: фигура у неё была в виде треугольника синего цвета (наверное, так он пытался изобразить её любимый свитер), руки ниточки держали какую-то штуку, которую при близком рассмотрении можно было определить, как микрофон. Вместо рта был чёрный кружочек, – видимо так он пытался показать, что мама поёт.

– Родя рисовал? – спросил тесть, указывая на холодильник.

Я молча кивнул.

На мгновение на лице старика появилась ухмылка от рисунка, – чудно́е изображение Леры и впрямь не могло не вызвать улыбки, – однако та вскоре растворилась, вновь сменившись тоской.

– Тяжело Лерку такой видеть, – начал зять, затянувшись сигареткой и хмыкнув, добавил:

– Помню, как мы по выходным к Машиной бабке в деревню ездили под Воронежем, ну там картошку копать, огурцы сажать, одним словом по хозяйству помогали. Бабка там была уже в возрасте, девятый десяток сменила, да и с головой у неё был бардак. Вот и Лерку брали с собой.

– Бардак с головой? – уточнил я.

– Ну, вроде как, деменцией это называют? Забывалась часто, глупости всякие говорила, ругалась… Но была совершенно безобидной.

Он подвинул к себе миску и стряхнул пепел, после чего продолжил:

– Вот Лера там по участку и носилась, бегала, рот постоянно красным от только что съеденной малины был. В общем, шкодила по полной. Она даже сдружилась с местной пацанвой и подначила их яблоки таскать для неё у соседей. Помню, как застали мальчишек за воровством, ругани было столько, всю деревню на уши подняли! Мальчишкам ремня всыпали, и никто из них не признался, что их Лерка надоумила яблоки-то тырить. Видно, стыдно им было сознаться, что девчонка ими помыкала. Мне это Лерка уже потом рассказала, когда постарше стала.

Я улыбнулся, представив себе эту картину, правда тяжело верилось, что Лера могла подобное учудить.

– А потом в один день её как подменили, – лишив себя прежнего задора в голосе, продолжил тесть. – Хмурой она стала, часто в комнате запиралась, почти не разговаривала, разве что сама с собой. Мы с матерью и поговорить с ней пытались, и узнать в чём дело – без толку. Она стала в позу и молчала, вообще нас бойкотировать и просила оставить одну, даже до ругани доходило. Мать она так и матом даже посылала…

Борис Степанович прервал на время рассказ и посмотрел в окно, будто вспоминая события тех дней.

– Забили мы с матерью тревогу, силой повели Лерку к врачу, и он посоветовал творчеством заниматься. Вот мы и отдали её на уроки гитары, у меня как раз после службы лежала, почти не тронутая. Это и впрямь помогло, она стала разговорчивее, всё нам песни выученные пела, играла… Но знаешь, всё равно она так этой «другой» и осталась. Как будто часть её, вот та самая озорной, вечно улыбчивой девчонки, навсегда затерялась. – Он потушил сигарету о миску. – Вот и сейчас гляжу я на неё, и она как будто вновь превратилась в ту неразговорчивую, не желающую ни с кем иметь дело маленькую девочку. Хотя, казалось бы, когда такое горе вместе надобно держаться, особенно с родственниками. Мы же не чужие люди, в конце концов…

На этом Борис Степанович закончил.

Я подумал что-нибудь спросить приличия ради, да ничего не нашлось. Хотелось просто молчать.

Так и просидели пока Лера с матерью не воротились. Лера сразу же пошла в комнату, громко хлопнув дверью – как дала знать, чтобы её не трогали, – а Марья Павловна зашла к нам.

– Ну как оно? – спросил зять.

На что теща резко отмахнулась и подошла к окну, тихо заплакав.

День этот казался мне несоизмеримо долгим, и когда на часах уже было десять часов вечера, я даже был рад, что он наконец подходит к концу. Родителей мы расположили на кухне, на надувном матрасе; его пришлось в срочном порядке покупать в близлежащем торговом центре.