Страница 89 из 102
Шприц, очевидно, оставили врачи, безуспешно пытавшиеся реанимировать Геринга. Но рейхсмаршалу все же удалось уйти из жизни при помощи ампулы с ядом. Вот как это произошло.
После Тереке к Герингу зашел лейтенант военной полиции Джон Уэст для вечерней проверки и обыска. Он докладывал, что «перетряхнул все личные вещи Геринга, включая постельное белье и матрас, и ничего запрещенного не обнаружил». Уэст отметил, что Геринг выглядел веселым и много говорил. Очевидно, рейхсмаршал в этот момент уже твердо знал, что в ближайшие часы сведет счеты с жизнью так, как он это давно задумал.
В девять тридцать Геринга посетил доктор Пфлюкер в сопровождении американского лейтенанта Артура Маклинде-на, который, как и большинство охранников тюрьмы, не говорил по-немецки. Врач дал Герингу снотворную пилюлю, которую Геринг проглотил в их присутствии. Затем Геринг и Пфлюкер минуты три поговорили по-немецки, доктор пощупал у заключенного пульс, и они распрощались. Пфлюкер и Маклинден оказались последними, кто заходил в камеру к живому Герингу. В этот момент у дверей камеры № 5 дежурил рядовой 1-го класса Гордон Бингам из роты С 26-го пехотного полка. Геринг уже был в ночной рубашке и во время посещения доктором и лейтенантом оставался в постели. Бингам позднее писал в своем рапорте, что после ухода Пфлюкера и Маклиндена он запер камеру и заглянул в глазок:
«Геринг смотрел на меня, приподнявшись на койке и подавшись к окну. Затем он лег на спину, положив руки по бокам поверх одеяла. С того момента, как Геринг сел в постели, и до того времени, когда он вытянул руки по бокам, вне поля моего зрения оставалась его левая рука. Он лежал, не меняя позы, минут пятнадцать, а потом скрестил руки на груди и немного повернул голову влево. Тут я случайно сбил в сторону лампу и был вынужден поправить ее. Когда я опять заглянул внутрь камеры, он смотрел на меня и показывал в мою сторону пальцем правой руки. Затем он вновь положил руку вдоль бока поверх одеяла. Так он лежал минут пятнадцать — двадцать, потом скрестил руки на груди, подержал их так несколько минут, после чего накрыл руками глаза. Полежав так некоторое время, он опять положил руки на грудь, затем расцепил их и опустил по бокам, потом сунул правую руку под мышку, поднеся локоть к глазам, а позже сложил руки по бокам. Он пролежал так минут десять, потом посмотрел на меня и отвернулся. После этого пришла моя смена, возник небольшой шум, и Геринг опять взглянул на меня. Потом меня сменили, и я ушел».
Бингама у камеры Геринга сменил рядовой 1-го класса Гарольд Джонсон из той же роты С все того же 26-го пехотного полка. Вот его рапорт о том, что произошло дальше:
«Я заступил на дежурство как караульный второй смены у камеры Геринга в 22:30. В это время он лежал на своей койке на спине с вытянутыми вдоль туловища руками поверх одеяла. Он оставался в таком положении без движений минут пять. Потом он поднял руку со сжатым кулаком, как будто закрывая глаза от света, затем опять положил ее сбоку поверх одеяла. Так он лежал совершенно неподвижно примерно до 22:40, когда сложил руки на груди, переплетя пальцы, и повернул голову к стене. Он пролежал так минуты две-три, а потом опять вытянул руки по бокам. Было ровно 22:44, так как в этот момент я посмотрел на часы. Примерно через две-три минуты он как будто оцепенел и с его губ сорвался сдавленный вздох».
Джонсон заподозрил неладное и позвал разводящего сержанта, который мигом сбежал по лестнице с верхнего этажа, где находился второй ярус камер.
«Я сказал ему, что с Герингом что-то не так, — писал Джонсон в рапорте, — и он пулей полетел в кабинет администрации. Через несколько секунд он вернулся в сопровождении дежурного офицера лейтенанта Кромера и капеллана Тереке. Лейтенант Кромер заглянул в камеру, затем я отпер дверь, и он вместе с капелланом зашел внутрь. Я вошел следом за ними и осветил камеру».
Правая рука Германа Геринга свешивалась с кровати. Капеллан Тереке, взяв ее, прощупал пульс и с ужасом констатировал: «Боже правый! Этот человек мертв!»
Как потом вспоминал Альберт Шпеер, надзор за заключенными в нюрнбергской тюрьме нацистами вовсе не был таким строгим, как это представлял в своих рапортах и мемуарах полковник Эндрюс:
«У меня был тюбик зубной пасты с ядом внутри все время, пока я находился в Нюрнберге, а потом я взял его с собой в тюрьму Шпандау. Никому и в голову не пришло заглянуть в него».
Позже Шпеер избавился от яда, окончательно оставив мысли о самоубийстве.
Геринг был настолько уверен в том, что его яд не найдут, что за четыре дня до своей запланированной смерти написал письмо полковнику Эндрюсу с разъяснениями мотивов своего поступка. Это было одно из трех писем, вложенных в конверт, который нашли у него под одеялом.
Первое письмо содержало длинное обращение к германскому народу с оправданием его действий и отрицанием обвинений союзников. Во втором письме Геринг коротко и нежно попрощался с Эмми и Эддой Геринг.
Письмо-обращение американцы изъяли и до сих пор не опубликовали. Прощальное письмо передали Эмми. Из трех предсмертных писем Геринга на сегодняшний день опубликовано только письмо полковнику Эндрюсу. Вот его текст:
«Нюрнберг, 11 октября 1946 г.
Коменданту
Я всегда имел при себе капсулу с ядом с того самого момента, когда меня взяли под арест. Когда меня привезли в Мондорф, у меня было три капсулы. Первую я оставил в одежде так, чтобы ее нашли при обыске. Вторую клал под вешалкой, когда раздевался, и забирал, одеваясь. Я делал это и в Мондорфе, и здесь, в камере, так удачно, что, несмотря на частые и тщательные обыски, ее не нашли. Во время заседаний суда я прятал ее в своих сапогах. Третья капсула все еще находится в моем чемоданчике, спрятанная в круглой баночке с кремом для кожи. Я мог дважды взять ее с собой в Мондорфе, если бы возникла необходимость. Нельзя винить за это тех, кто меня обыскивал, так как найти капсулу было практически невозможно. Так уж получилось.
Герман Геринг.
Р. S. Доктор Гильберт сообщил мне, что Контрольный совет отказал в замене способа казни на расстрел».
Действительно, одну ампулу у Геринга нашли еще в Мондорфе, и в тот момент он хорошо сыграл крайнюю степень огорчения этим событием.
На следствии по поводу самоубийства Геринга полковник Бертон Эндрюс пытался оправдаться:
«У заключенных были изъяты все предметы, которыми можно было убить себя или которые можно было использовать для нападения на охрану. Из окон были вынуты стекла, у заключенных изъяты шнурки и ремни. На ночь у них отбирали очки, чернильные ручки и часы со стеклами. Они находились под постоянным наблюдением в камерах. Когда их уводили в зал суда, в камерах устраивались обыски. Еду им приносили только заключенные этой же тюрьмы, не имевшие контактов с внешним миром. Поступавшая заключенным почта тщательно просматривалась. На суд заключенных сопровождали охранники. Им не разрешалось разговаривать друг с другом. Они общались только с персоналом тюрьмы, врачом, дантистом и священником. Одежду для суда им выдавали только после тщательной проверки. Их камеры периодически осматривались, проводились и внезапные обыски, когда обыскивались не только камеры, но и сами заключенные. Их тщательно обыскивали во время мытья дважды в неделю. Несколько раз мы находили запрещенные предметы — гвозди, осколки стекла, проволоку, веревки. Я считал, что этих обысков достаточно и что никому из заключенных не удастся утаить никаких предметов, с помощью которых можно лишить себя жизни».
Что ж, блаженны верующие… На самом деле уже самоубийство Лея должно было послужить тревожным сигналом. Если глава Имперского трудового фронта мог в течение доброго получаса плести и прилаживать петлю, никем не замеченный, значит, надзор за узниками был формальным. Да и обыски проводили не квалифицированные сыщики, а военные полицейские — вчерашние фермеры или бакалейщики. Они вполне могли не заметить ампулу с ядом, спрятанную в тюбик с зубной пастой или зашитую в шов одежды. Шпеер ведь признался, что хранил ампулу с ядом и в Нюрнберге, и в первые годы в Шпандау именно в «вечно запасном» тюбике с зубной пастой, содержимым которого так никто и не поинтересовался.