Наркомы страха

Как отмечает директор архива Федеральной службы безопасности (ФСБ) В. К. Виноградов, «в материалах известных контрразведывательных операций («Трест», «Синдикат-2» и др.) не прослеживается заметная роль Ягоды». Зато поведать публике о достижениях чекистов Генрих Григорьевич случая не упускал. 6 июля 1927 года в интервью «Правде» он рассказал о завершении операции «Трест»: «В перестрелке с нашим кавалерийским разъездом оба белогвардейца (офицеры-террористы Мария Захарченко и Вознесенский — Петерс, безуспешно пытавшиеся взорвать общежитие ОГПУ на Малой Лубянке. — Б. С.) покончили счеты с жизнью».

Как и подавляющее большинство коллег, Ягода отличался не только нравственным, но и интеллектуальным ничтожеством. В специальном заявлении на имя Ежова от 17 мая 1937 года только что арестованный Леопольд Авербах, спеша откреститься от одиозного деверя, камня на камне не оставил от его репутации «просвещенного политического руководителя», каким представляла Генриха Григорьевича партийная пропаганда: «Он никогда не вел политических разговоров, он все сводил к личной выгоде и личным взаимоотношениям, во всем пытался найти нечто низменное и на нем играть, он всегда зло подсмеивался над постановкой в центре принципиального существа того или другого вопроса… В разговорах с А. М. Горьким мы неоднократно останавливались на том, что Ягода — деление, конечно, условное — не политический руководящий работник, а организатор административного типа и складки. Не раз в частых беседах у Горького чувствовалось, что Ягода не разбирается в том, о чем идет речь. Он иногда спрашивал меня потом о тех или иных затрагивавшихся в этих разговорах темах или фамилиях, но и это всегда свидетельствовало не о естественно возникшем интересе, а о вынужденной необходимости хотя бы поверхностно ориентироваться. Бывало, что перед какой-либо беседой с Горьким Ягода наводил у меня те или иные справки, «нужные ему для использования в этой беседе». Однако только при составлении… доклада (по просьбе Ягоды Авербах помогал ему готовить доклад о февральско-мартовском Пленуме ЦК 1937 года для выступления перед активом Наркомата связи. — Б. С.) я увидел, насколько Ягода боится политического выступления, насколько он путано и нерешительно подходит к политическим формулировкам, насколько, по существу, чужда ему линия партии». Будешь тут осторожен в формулировках, если на пленуме Генриха Григорьевича подвергли уничтожающей критике за работу на посту наркомвнудела. На этот пост он был назначен в 1934 году.

Рассказ Авербаха о том, насколько беспомощно чувствовал себя Ягода при встречах с Горьким, внушает доверие. Ведь Генрих Григорьевич завел дружбу с «буревестником революции» еще в Нижнем и очень ею гордился. При самом активном участии Горького создавалась панегирическая по отношению к ГПУ книга о Беломорско-Балтийском канале. Алексей Максимович прославил чекистов в очерке о Соловках, в ряде статей.

Ягоду связывали с семейством Горького многие узы, в частности весьма интимные. Жена сына Горького Максима — Надежда Алексеевна Пешкова (урожденная Введенская), носившая ласковое домашнее прозвище Тимоша, была любовницей Генриха Григорьевича. Позднее, на процессе по делу «правотроцкистского антисоветского блока», Ягоду обвинили в организации убийства, с помощью «врачей-вредителей», Максима Пешкова. Но, во-первых, неизвестно, стала ли Тимоша любовницей Ягоды еще до смерти мужа, последовавшей в мае 1934 года от гриппа, или позднее. Во-вторых, не было секретом, что сын Горького страдает тяжелым алкоголизмом — заснуть на улице в пьяном виде и простудиться он вполне мог сам, без посторонней помощи. Учитывая же, что впоследствии секретарь Горького П. П. Крючков и врачи, которые будто бы по приказу Ягоды умертвили Максима, были полностью реабилитированы, есть все основания полагать, что супруг Тимоши скончался без чьего-либо вмешательства.

Ныне опубликована переписка Ягоды и Горького, продолжавшаяся до смерти последнего. Она полностью подтверждает справедливость слов Авербаха. Горький по преимуществу ходатайствует за кого-нибудь или делится впечатлениями от европейской жизни. Ягода отвечает дежурными комплиментами. И практически ничего не пишет при этом о литературе или культуре, равно как и о политике. Генриху Григорьевичу, по большому счету, не о чем было говорить с Горьким — только о сугубо деловых вопросах, например о хлопотах писателя за кого-нибудь из узников.

Характерно, что Горький называет шефа ОГПУ «дорогой друг и земляк». Ягода же постоянно жалуется, что «не умею, разучился писать письма», что «в силу целого ряда соображений иногда пишешь не то, что хочешь». И подчеркивает, что отнюдь не все может доверить бумаге. Разумеется, ведь еще в 1923 году он сам издал циркуляр о тотальном вскрытии органами цензуры всей иностранной корреспонденции.

При этом Генрих Григорьевич не упускал случая порисоваться перед своим именитым корреспондентом. Так, 29 октября 1932 года Ягода с упоением рассказывал о собственных подвигах на ниве сплошной коллективизации: «Десять дней и ночей летал по степям и станицам кубанским. Казаки — народ крепкий, хитер уж больно — простачком прикидывается. Вот мы и поговорили с ним. Слов нет — умен. Хотел перехитрить, но не вышито. Я очень доволен своей поездкой, чертовски много видел, много узнал — если б не моя такая усталость, все было бы прекрасно». Тема усталости находит живой отклик у Горького. 20 ноября 1932 года он признавался: «Я бы тоже с наслаждением побеседовал с Вами, мой дорогой землячок, посидел бы часа два в угловой комнате на Никитской. Комплименты говорить я не намерен, а скажу нечто от души: хотя Вы иногда вздыхаете: «Ох, устал!» — и хотя для усталости Вы имеете вполне солидные основания, но у меня всегда после беседы с Вами остается такое впечатление: конечно, он устал, это — так, а все-таки есть в этом заявлении об усталости нечто «предварительное», от логики: должен же я, наконец, устать, пора! Иными словами, к действительной и законнейшей усталости Вы добавляете немножко от самовнушения, от сознания, что — пора устать!

На самом же деле Вы — человек наименее уставший, чем многие другие, и неистощимость энергии Вашей — изумительна, работу ведете Вы громадную». Жаль, не дожил «буревестник революции» до ежовщины. Вот бы выразил свое восхищение трудовыми подвигами Николая Ивановича!

Ягода продолжал рисовать собственный образ неутомимого бойца революции. 18 марта 1933 года он писал Горькому: «Бурная зима прошла, дорогой А. М., — в этой борьбе я чувствую себя сейчас, как солдат на передовых линиях. Я, как цепной пес, лежу у ворот республики и перегрызаю горло всем, кто поднимет руку на спокойствие Союза.

Враги как-то сразу вылезли из всех щелей, и фронт борьбы расширился — как никогда. Знаете ли, Алексей Максимович, какая все-таки гордость обуревает, когда знаешь и веришь в силу партии, и какая громадная сила партии, когда она устремляется лавой на какую-либо крепость, прибавьте к этому такое руководство мильонной партией, таким совершенно исключительным вождем, как Сталин.

Правда, есть для чего жить, а главное, есть, за что бороться. Я очень устал, но нервы так напряжены, что не замечаешь усталости.

Сейчас, по-моему, кулака добили, а мужичок понял, понял крепко, что, если сеять не будет, если работать не будет, умрет, а на контру надежды никакой не осталось. Перелом в деревне большой, и я думаю, что повторения того, что было, больше не будет. Вы подумайте, Алексей Максимович, ведь борьба идет от правых, троцкистов до махровых контрреволюционеров. Ведь троцкисты докатились до прямого вредительства, до прямой диверсии.

Троцкист Иоффе (инженер) взрывает и уничтожает единственный у нас открытый электроинститут. Троцкисты в депо Верхнеудинска бьют и уничтожают паровозы и останавливают движение. Правые — Слепков, Астров, Марецкий, Цейтлин (секретарь Бухарина) (Слепков Александр Николаевич — сторонник Бухарина, бывший редактор «Комсомольской правды»; расстрелян в 1937 году. Вместе с М. С. Цейтлиным, писателем В. Н. Астровым и журналистом Д. П. Марецким был наиболее известным публицистом так называемой школы Бухарина. Из них Большой террор удалось пережить только Астрову, до середины 50-х просидевшему в лагерях. — Б. С.) устраивают правую конференцию — обсуждают план борьбы с нами — одновременно заговор в сельском хозяйстве и т. д. и т. д. Вот фронт борьбы, — а я сейчас почти один, Вячеслав Рудольфович болен, Прокопьев болен.